Алистер Маклин - Черный сорокопут. Дьявольский микроб

Посреди ночи перед моими уставшими от напряженного бдения глазами поплыли галлюцинации. Мне примерещились огни в исчерченной дождем морской дали. Когда к этому миражу приплюсовались воображаемые голоса, я решительно смежил веки, пытаясь уснуть. Нелегкая задача, если вы сидите нахохлившись на сосуде с водой под мокрым одеялом! И все–таки я в конце концов с ней справился!

Разбудило меня солнце, припечатавшее компресс к спине, и голоса, настоящие на сей раз. Ожидало меня наипрекраснейшее зрелище.

Мэри заворочалась, стряхивая с себя сон. И я отшвырнул одеяло. Блистающий мир простерся перед нами, панорама столь ослепительной красоты, что минувшая ночь сразу отодвинулась в небытие, стала невероятным, немыслимым, невообразимым кошмаром.

Цепочка коралловых островков и рифов — рифов, окрашенных в фантастические оттенки зеленого, и желтого, и коричневого, и фиолетового, и белого, образовала по обе стороны от нас две огромные дуги, заключившие под конец в свои объятия лагуну — огромный полированный аквамарин на фоне острова любопытнейших очертаний. Впечатление было такое, словно гигантская рука рассекла шляпу, тоже гигантскую, надвое, половину оетавила здесь, а вторую выбросила прочь.

Высшая точка острова находилась на севере, там, где он упрямым перпендикуляром уходил в море. На запад и юг вершина нисходила постепенно; можно было предположить, что и восточный ее склон пологий. Так что поля шляпы впрямь представляли собой если и не возделанные земли сельского пейзажа, то во всяком случае достаточно ровную долину, сбегающую к светлым песчаным пляжам. Сама гора, синевато–пурпурная в лучах восходящего солнца, была лысой. Не наблюдалось буйной растительности и в долине: так, мелкий кустарник, трава да одинокие пальмы внизу, у воды.

Не слишком много усердия вложил я в изучение ландшафта. Прелести природы хороши, когда тебе самому хорошо, никак не после холодной ночи под дождем на продуваемой со всех сторон скале. Куда больше заинтересовало меня каноэ, стрелой летевшее к нам по зеркальной глади лагуны.

В лодке было два человека. Крупные, плотные, смуглые мужчины. Гребли они слаженно, в унисон, разрезая сверкающую гладь безмятежных вод в таком невероятном темпе, что брызги, струйкой сбегавшие с весел при каждом взмахе, создавали в лучах утреннего солнца бегущую радугу. Ярдах в двадцати от нас они погрузили весла в воду, притормозили лодку. Она крутанулась и застыла, не посягая на последние десять ярдов. Один из мужчин спрыгнул в воду, которая здесь едва достигала бедер, побрел к нам, легко запрыгнул на риф, и видно было, что хождение босиком по его шероховатой поверхности не причиняет парню беспокойства: к обуви он не приучен.

На лице его изобразилась прекомичная смесь изумления с добродушием. Изумление, потому что не каждый день встретишься с двумя белыми на рифе в столь ранний час. Добродушие, потому что мир — наипрекраснейшее место, ныне, присно и во веки веков. Такие лица не наводняют улицы, но при незапланированном свидании сразу узнаются.

Добродушие взяло верх. Он одарил нас широкой белозубой улыбкой и что–то сказал, а что именно — я не понял. Он понял, что я ничего не понял, и не стал тратить время впустую, не такой он был человек. Он перевел взгляд на Мэри, покачал головой, сокрушенно поцокал языком, оценивая ее бледность, красные пятна на щеках, багровые тени под глазами, потом снова усмехнулся, пригнул голову, словно бы демонстрируя добрые намерения, поднял ее на руки и зашлепал к каноэ. Я побрел следом на собственной тяге, волоча за собой две канистры.

На каноэ имелась мачта. Но стояло полное безветрие, надо было грести, во всяком случае, двум коричневым парням. Я охотно, даже с радостью уступил им эту почетную обязанность. Если б мне пришлось работать веслами в таком режиме, я бы выдохся минут за пять, а через десять угодил бы в больницу. На гонках в Хенли они произвели бы сенсацию. Они гребли безостановочно двадцать минут, завихряя воды лагуны столь ретиво, точно их преследовало чудище озера Лох–Несс. Причем у них еще хватало времени и энергии всю дорогу болтать и пересмеиваться. Если по ним судить о всем населении острова, значит, мы попали в хорошие руки.

А что на острове жили еще и другие, в этом сомневаться не приходилось. Едва мы приблизились к острову, я насчитал с полдюжины домов. Это были чудные сооружения на сваях, с полом, поднятым фута на три над грунтом, с непомерно крутыми тростниковыми крышами. У домов не было ни дверей, ни окон, что вполне понятно: они не имели стен, за исключением самого большого дома, что стоял на поляне, у берега, неподалеку от кокосовых пальм. Остальные дома располагались на заднем плане, южнее. А еще южнее, этаким бельмом на глазу, торчала вышка гофрированного железа, выкрашенная в серый цвет, — не то старомодная каменоломня, не то песчаный карьер. Позади находился длинный низкий ангар под слегка наклоненной крышей из рифленого железа. Работать здесь, когда солнце в зените, было, видимо, огромным удовольствием.

Мы направлялись к правому крылу причала. Он не походил на обычную пристань с якорной стоянкой. Плавучая платформа из связанных бревен метров тридцати в длину и привязанная канатами к пням на берегу. И вдруг там же, на берегу, я увидел человека. Итак, белый человек. Лежит загорает тощий, жилистый мужчина. Седобородый. Темные очки. Грязное полотенце поперек живота.

Казалось, он спит. Но только казалось. Стоило нашей лодке ткнуться носом в песок, он разом сел, сорвал с себя темные очки, близоруко сощурился в нашу сторону, судорожно нащупал на песке другие очки, водрузил их себе на переносицу, проговорил взволнованно: «Боже мой!» вскочил на ноги и с дикой скоростью, вроде бы не доступной таким старикашкам, побежал, кутаясь в полотенце, к ближайшей хижине.

— Смотри–ка, какой сюрприз для тебя! — пробормотал я. — Старцу под сто лет, а реагирует на красоту как юноша.

— По–моему, он вовсе нам не обрадовался, — задумчиво произнесла Мэри. Мимоходом улыбнулась великану, выгрузившему ее из каноэ на берег, и продолжала: — Может, он отшельник или эмигрант, питающийся отбросами моря. Тогда видеть белых ему совсем ни к чему.

— Да нет же! Он побежал наряжаться. Сейчас выскочит при полном параде, пожалуй, даже в смокинге, — уверенно заявил я. — И торжественно подаст нам руку.

И точно! Мы еще толком не выбрались на берег, как он появился опять, на сей раз в белой рубашке и белых брюках, при панаме. Белая борода, роскошные белые усы, обилие белых волос на голове — кабы Буффало Билл питал интерес к тропической моде, он обрел бы в лице этого парня достойного соперника.

Пыхтя и отдуваясь, он семенил навстречу нам с простертыми в приветствии руками. Теплоту предстоящей встречи я нисколько не переоценил, зато с возрастом перебрап по–крупному. Он ни на миг не переступил рубеж шестидесяти. Ему было пятьдесят пять, да, да, пятьдесят пять, не больше.