Нинель Максименко - Ищи Колумба!

А вдобавок погода-то какая! Хоть осень уже самая настоящая, а день такой чистый, ясный. И в воздухе сегодня особенно сильно чувствуется терпкий знакомый запах – это значит, что табачная фабрика сегодня не выходная.

Как-то давно, когда мы с мамой были в Москве, мы ходили в Консерваторию. Я витала в райских волнах, а мама тихо меня спросила между частями:

«Ты слышишь, какая дивная первая скрипка, как она выделяет тему?»

Я не слышала. Я никогда не слышала в оркестре отдельных инструментов, а мама вот слышала, и это нисколечко не мешало ей чувствовать музыку целиком.

А я слышу отдельные запахи. И хоть Матвей и дразнится, но он не понимает, что это нисколько не мешает мне чувствовать и видеть наступающую осень. И как раз эту пору я люблю больше всего.

Мы остались почти одни в автобусе. Кроме нас, была только маленькая старушка, аккуратная и даже франтоватая, в соломенной черной шляпе, газовый черный шарфик выглядывал из-под костюма, а в руках букетик астр. Последняя остановка. Вот что! Как я могла забыть… Кладбище. Последняя остановка – кладбище. Старушка сошла и быстро-быстро пошла к воротам. Мы с Матвеем тоже вышли в нерешительности – куда нам дальше, но Матвей тут же воодушевился:

– Чудесно! Знаешь что, пойдем на кладбище. Что может быть роскошнее осеннего кладбища…

Я стояла в нерешительности, и Матвей взял меня за руку:

– У тебя тут кто-нибудь есть?

– Не в этом дело.

– Ну не надо. Ты думай о хорошем, об осени. Ну… обо мне.

Матвей потянул меня за руку, и мы побежали… На кладбище было пустынно. Действительно, как это Матвей говорит точно. Здесь осень роскошная – другим словом не скажешь. Платаны огромные, как нигде в городе. Но летом, когда они зеленые и сливаются со всей остальной зеленью, их огромность не видна, а сейчас они стоят золотые среди остальных еще зеленых деревьев.

Мы бежали по боковой дорожке. Матвей все тянул меня за руку, смеялся и говорил: «Ну что ты еле ногами двигаешь?»

Тут вдруг я увидела старушку, ту, с которой мы ехали в автобусе, в черной соломенной шляпе. Букетик астр лежал на могиле. С мраморной плиты на меня глянули веселые глаза паренька. Парень был снят в кепке набекрень, и это выглядело как-то залихватски, совсем не верилось, что он умер.

Матвей не заметил старушки. Он бежал и тянул меня за руку. Вдруг, споткнувшись о край сдвинутой разбитой плиты, растянулся плашмя на дорожке, но тут же вскочил. Мы оба засмеялись, он притянул меня к себе, и я сразу поняла, что я давно ждала и хотела этого. Тревожащее, неотходчивое чувство засосало под ложечкой; это непонятное чувство каким-то образом было связано с той старушкой в шляпе и с озорным парнем на овальном портрете.

Не знаю, сама не знаю. Я оттолкнула Матвея:

– Не надо, Матвей, не здесь.

– Глупенькая, глупенькая, моя маленькая… Мы же выше всего этого. Наше чувство, наша любовь…

Лицо Матвея стало совсем другим, как будто оно сразу похудело. Кожа стала белой, а глаза огромными и почти черными.

– Глупенькая! Помнишь у Пушкина: «И пусть у гробового входа Младая будет жизнь играть…»?

А я уже совсем успокоилась.

– Да, Матвей, знаю, знаю. Читала и Пушкина, и «Кола Брюньон» и знаю: ты как человек Возрождения, наверное, а я нет.

Я не могла ему объяснить всего, что со мною происходит. Я и сама не совсем понимала. Я вдруг почувствовала только, что как будто тот паренек – это мой родной брат. И старушка… Мне было бы стыдно встретиться с ней глазами. Как будто я пришла сюда не случайно с Матвеем, а пришла на могилу брата. Не знаю, что это со мной…

Матвей ничего не стал мне говорить. Мы пошли обратно к выходу медленно и молча. И тут Матвей обратил внимание на тот овальный портрет. Старушки уже не было.

– Посмотри-ка, какой живой снимок. Как это не вяжется со смертью…

– Да, а смотри, он умер в тридцать восьмом году, еще до войны, еще когда нас с тобой даже не было, а я почему-то думала, что он недавно умер…

Мы молча вернулись домой.

Как-то, когда мы сидели с Матвеем и обрабатывали керамику, он вдруг спросил меня:

– Скажи, а ты была на раскопках Рязанова? Нет? Ну что же ты! Фантазиями голову забиваешь, а по-настоящему интересных вещей не знаешь. Поедем. Посмотришь, как ведутся раскопки. Знаешь, это каторжный труд, и вовсе никакой романтики. Жара, пыль… И еще следи, чтобы не уперли какую-нибудь находку. А места там ну прямо для тебя! Первобытность, дикость, как будто за тридевять земель, а на самом деле под носом у города. И потом, я там любопытную штуку со звуком открыл и даже назвал это «эффект Кузнецова». В одном месте звук полностью исчезает. Ну, в общем, поедем, сама все увидишь.

И вот после работы мы сели в автобус и поехали на раскопки Рязанова.

Поселок вполне современный. Даже несколько четырехэтажных домов стоит. Но вот последний дом, последний глиняный забор и дикая олива у дороги. А дальше степь, а еще дальше горы. И мы идем по дороге; вокруг сухой ковыль, фиолетовые столетники и перекати-поле. Мы взобрались на холм и встали. Отсюда был виден весь поселок, и море и шоссе. Мимо нас с резким посвистом пролетали ласточки так низко, что казалось, они задевают грудью вершину холма. До нас долетали звуки поселка: внушительные голоса дикторов уже включенных телевизоров, заглушающие их раскаты транзисторов, стрекочущее тарахтенье мотоцикла.

– Сейчас я тебе покажу эффект Кузнецова. – Он схватил меня за руку и потянул с холма в лощину.

И тут же все звуки как отрезало. Вот только что еще было слышно, как всхлипывал мотоцикл, а потом он захлебнулся, и все стихло. Мне показалось, что я внезапно оглохла.

Мы повернули от дороги и пошли по тропинке лицом к заходящему солнцу. Слева от нас были горы. И тут было полно своих звуков. Поселка не видно и не слышно. Мы смотрели, как спускались с гор коровы, осторожно и боязливо, словно грузные женщины на высоких каблуках сходят с автобуса. Бубенцы их звенели отрывисто и резко. Мелко бежали молодые козочки. Они суетливо и бестолково сбивались в кучи и блеяли, не переставая звякали их колокольчики. Мимо нас прошел пастух. На нем была совершенно непонятная одежда – какая-то накидка столетней давности.

– Тебе не кажется, что этот пастух объявился из времени последнего консула Солдайи? Первобытное место, правда ведь? – сказал Матвей. – И недаром мой шеф раскопал здесь одно из древнейших на земле человеческих поселений. Еще эпохи неолита. Да, эти дикие красоты таят в себе не одну диссертацию.

Мы пролезли под проволоку и пошли к раскопу. Под ногами хрустели керамические черепки. Даже странно было наступать, а вдруг раздавлю что-нибудь ценное для истории. Вот ручка от сосуда, а вот тонкий благородный осколок чернофигурной вазы. Я наклонилась и впилась глазами в землю, просто-таки не могла глаз оторвать от этого неожиданно рассыпанного сказочного богатства.