Василий Ардаматский - Грант вызывает Москву.

— Дайте ей воды, — распорядился Релинк.

Один из гестаповцев поднес ей стакан, но она с ужасом отшатнулась от него.

— Вылейте ей на голову.

Гестаповец не спеша, тонкой струйкой вылил воду на голову Любченко. Вода потекла ей за кофту по спине и ее начало трясти.

— Минута истекла, — громко объявил Релинк. — Отвечайте: кто и зачем оставил вас в городе?

«Я же знала, что никакой пользы принести не смогу, — лихорадочно думала Любченко. — И они это тоже знали. И они знали, что посылают меня на гибель, и теперь все кончено. Ну что произойдет особенного, если я скажу, кто меня оставил в городе и зачем? Они знают все и без меня, и ведь я никого не выдам, кроме себя».

— Меня оставил здесь горком партии, чтобы я прятала в больнице его людей, — сказала она тихо.

— Другими словами, вы добровольно согласились вести деятельность, враждебную Германии? — уточнил Релинк.

— Меня уговорили, заставили, — еле слышно произнесла Любченко.

— Это положения не меняет, — подхватил Релинк. — На плечах у вас я пока вижу вашу собственную голову, а это значит, что вам придется нести ответственность.

Релинк соединился с кем–то по телефону и сказал:

— Зайдите ко мне, тут нужно заняться одной красной дамой.

В кабинет вошел гестаповец уродливо кубической формы, он был плечист и одновременно тучен. В руках у него была толстая тяжелая плеть с коротким кнутовищем. Он стал в двух шагах перед Любченко и, поигрывая плетью, выжидательно смотрел на Релинка.

— Этой престарелой девочке в целях внушения уважения к нашем рейху следует всыпать, — сказал Релинк.

Кубический гестаповец молниеносно хлестнул Любченко плетью. Удар пришелся по плечу и по спине. Удар был с оттяжкой и такой сильный, что он сбросил ее со стула, она упала на четвереньки.

— Не надо! Не надо! Не надо! — завыла она высоким голосом

— Почему не надо? — крикнул Релинк.

Плеть трижды влипла в спину Любченко, и она, воя, ничком упала на пол.

Молоденькие гестаповцы снова посадили ее на стул.

— За что? За что?! — судорожно всхлипывала она. — Вы же сами сказали — я ничего плохого еще не сделала. И не собиралась…

— Спасибо, мадам, — улыбнулся Релинк. — А может быть, вы хотите сделать для нас что–нибудь хорошее?

Релинк сделал знак квадратному, и тот замахнулся плетью.

— Мадам, вы готовы сделать для нас хорошее? — деловито спросил Релинк.

— Я не знаю… не знаю, что вы хотите! — закричала Любченко, не сводя глаз с нависшей над ней плети.

— Хотите или не хотите? — крикнул Релинк.

— Хочу… хочу… — торопливо проговорила Любченко.

— Всем выйти, — распорядился Релинк.

Они остались в кабинете вдвоем. Релинк взял стул и сел вплотную напротив Любченко.

— Прошу прощения, мадам, — сказал он устало и, вздохнув, продолжал: — Увы, я должен выполнять свои обязанности, как всякий, и должен признать, что мои обязанности не из приятных. Я отвечаю за порядок в этом городе, и его можно было бы установить быстро и без всякой крови и террора, если бы ваши обезумевшие начальники не предприняли безнадежной авантюры, оставив в городе таких, как вы, обреченных функционеров. Но, учитывая ваш фанатизм и страх перед партийной дисциплиной, вы для нас, черт возьми, опасны, и мы вынуждены принимать крутые меры. Ну скажите, вы объективно понимаете меня?

Любченко кивнула. «Пусть говорит подольше этот беспощадный человек с желтыми, как у кошки, глазами, лишь бы не били. А кроме того, он правильно делает, что боится оставленного в городе подполья, но меня–то ему бояться нечего. Неужели он этого не понимает? Я же вот понимаю, что он вынужден поступать так, как он поступает…» — думала в эту минуту Любченко.

— Вы посмотрите, в какой пошлой авантюре вы оказались замешанной, — продолжал Релинк доверительно, как будто ничего не произошло. — Ваше партийное начальство заставило кучку таких, как вы, остаться в городе, но сами–то они поспешили убежать отсюда подальше, где безопаснее.

Но вы еще и шагу не сделали, как мы уже знали, кто вы и что вы замышляете. Скажу вам по секрету: даже среди ваших коммунистов, оставшихся в городе, уже есть наши друзья. Они сами пришли к нам и сказали: «Мы не хотим пролития лишней крови». И дали нам необходимые сведения, в частности и о вас. Понимаете?

Любченко снова кивнула. Спина ее еще горела от плети. Все, что говорил Релинк, звучало для нее очень убедительно. «Ну конечно же, они знали, что посылают меня на гибель, а сами верно — убежали подальше…»

— Вы, мадам Любченко, я вижу, разумная женщина, — продолжал Релинк. — Для вас главное — больные, которым вы хотите облегчить положение. Не так ли?

— Да, так.

— И вы наверняка понимаете, что безнадежно пытаться изменить ход истории. Всем вашим людям сейчас нужно делать только одно: прекратить кровопролитие, помогать нам поскорее установить новый порядок и начать нормальную мирную жизнь. Вы лично хотите нам помочь? — спросил он с утвердительной интонацией.

— Ну чем я могу помочь? — сказала Любченко, с трудом шевеля губами.

— Все очень просто, мадам Любченко. Вы подпишите вот эту бумажку.

«Я с полным сознанием ответственности, — читала Любченко, принимаю на себя обязанность информировать СД о всяких известных мне попытках вредить новому порядку и германской армии».

— Все очень просто, — повторил Релинк. — Или вы вместе с нами, или мы вас уничтожим этой же ночью.

Любченко особенно страшно было то, что Релинк это слово — «уничтожим» — произнес просто, легко, на таком хорошем немецком языке и с такой внутренней убежденностью, которая не допускала и мысли, что он этого не сделает.

Она подписала обязательство. Релинк спрятал бумажку в стол.

— Прекрасно, мадам Любченко, я в вас не ошибся, — сказал он. Вы можете идти, спасибо. Главное, чего мы от вас пока ждем, это немедленно сообщить нам, если к вам обратятся с просьбой принять их человека. Запомните телефон: 22–22 — четыре двойки. Когда позвоните, скажите: «Туберкулезная больница», а затем сообщите день и час, когда вам доставят того человека. И все. Как видите, все очень просто и ничего страшного.

Когда она ушла, Релинк записал в своем дневнике: «Люди однообразны до утомительности. Страх, боязнь смерти интернациональны, как небо над землей. Даже неинтересно выяснять это еще раз. Только что передо мной была коммунистка. Кто–то мне в Берлине говорил, что они в своем фанатизме непостижимы. Ерунда! Они хотят жить, как все, и во имя этого готовы на все. В том–то и есть величие нашей нации, что нам безразлично, жить или умереть, только бы тобой был горд фюрер».

Спустя пять лет, когда военный трибунал приговорит Релинка к смертной казни через повешение, он в заявлении о помиловании напишет: