Алистер Маклин - Искатель. 1994. № 5

Мы подняли его, высвободили ботинок из трещины и усадили поудобнее. Я вытащил из рюкзака аптечку и опустился рядом с ним на колени.

— Очень больно?

— Нет, уже онемело. Я ничего не чувствую. — Он выругался. — Что за идиот! Угодить в такую малюсенькую трещину! И как только меня угораздило?!

— Я бы объяснил как, но боюсь, ты обидишься, — съязвил Роулингс и покачал головой. — Я же говорил: все кончится тем, что мне придется тащить эту гориллу на себе.

Я принялся накладывать шины на поврежденную ногу и затягивать жгутом как можно туже, стараясь не думать о тяжести случившегося. Сразу два удара. Мы не только лишались самых крепких, а потому незаменимых рук в нашей упряжке, но и получали еще и двухсотдвадцатифунтовый груз — столько по меньшей мере весил Забрински. Да еще сорок фунтов, что нес он сам.

— Лучше оставьте меня здесь, лейтенант, — словно прочитав мои мысли, обратился радист к Хансену. — Вы уже давно были бы там. Заберете меня на обратном пути.

— Не болтай чепухи, — отрезал Хансен. — Ты прекрасно знаешь — потом мы тебя не найдем.

— Точно, — поддержал его Роулингс, клацая зубами, точно заклинивший пулемет. — К тому же кретинам медали не дают. По крайней мере, так сказано в корабельном уставе.

— Но вы не доберетесь до «Зебры». Если вы меня потащите…

— Ты слышал, что я сказал? — оборвал его Хансен, — Мы тебя не бросим.

— Лейтенант совершенно прав, — подтвердил Роулингс. — Ты не годишься в герои, Забрински. Рожей не вышел. А теперь заткнись — я займусь твоим барахлом.

Закончив накладывать шины, я тут же натянул меховые рукавицы — мои руки в тонких шелковых перчатках уже одеревенели. Мы разделили на троих вещи радиста, надели снегозащитные очки и маски, поставили Забрински на одну ногу и, повернувшись лицом к ветру, пошли дальше. Точнее, заковыляли.

Наконец удача улыбнулась нам, причем как нельзя кстати. Казалось, мы ступили на замерзшую реку: ни торосов, ни глыб, ни разломов, ни даже маленьких трещин вроде той, в которую угодил Забрински. Сплошной ровный лед, выщербленный свирепыми ветрами и потому совершенно нескользкий.

Ярдов через триста Хансен, следовавший впереди, вдруг остановился, и мы наткнулись прямо на него.

— Пришли! — закричал он. — Ура! Мы пришли! Вы что, не чувствуете, чем пахнет?

— Чем?

— Сгоревшим топливом! Паленой резиной! Разве не чувствуете?

Я стянул маску, прикрыл нос от ветра и принюхался. Сомнений не было. Надвинув обратно маску, я покрепче веялся за лежащую у меня на шее руку Забрински и двинулся за Хансеном.

Через несколько футов ровный лед кончился, за ним начинался отвесный склон невысокого ледяного холма, и мы с большим трудом втащили Забрински наверх. С каждым шагом едкий запах становился все более ощутимым. Теперь первым шел я — повернувшись к урагану спиной и подняв на лоб очки, я освещал лед фонариком. Запах уже ощущался так сильно, что у меня засвербило в носу. Я повернулся к ветру, прикрыл глаза рукой, и в этот миг луч моего фонарика уперся во что-то большое и металлическое. Я поводил им. Во вьюжной мгле призрачно вырисовывался остов сборно-разборного домика типа «Ниссен», его наветренная сторона была целиком покрыта льдом, а задняя вся обгорела. Мы нашли дрейфующую полярную станцию «Зебра»!

Дождавшись своих спутников, я повел их вокруг мрачного обгорелого строения, которое когда-то было полярным домиком. Никто из нас не проронил ни слова. Затем мы снова повернулись лицом к ветру.

Дрейфующая станция «Зебра» состояла из восьми домиков, стоявших в два ряда параллельно друг другу, по четыре в каждом; расстояние между рядами составляло футов тридцать, а между домиками — не больше двадцати, для того, чтобы избежать возможного распространения пожара. Однако эта предосторожность оказалась напрасной. И винить в том было некого. То, что здесь произошло, могло привидеться разве что в жутком ночном кошмаре — взрывающиеся цистерны и разносящиеся по всей округе тысячи галлонов горящего топлива.

Восемь домиков по четыре в каждом ряду. Два крайних с каждой стороны сгорели дотла. От двойных атмосферостойких стен из прессованной фанеры с толстой прокладкой из стекловолокна и ваты не осталось и следа, сгорели даже крытые алюминием крыши. В одном из домиков мы обнаружили почерневший и обледеневший с наветренной стороны генератор. Он, так обгорел, что можно было только удивляться тому, какое пламя здесь бушевало.

Каркас пятого домика — третьего справа — выглядел точно так же, как и четырех предыдущих, разве что огонь покорежил его еще больше. Когда мы, подавленные, в молчании вели Забрински мимо него, Роулингс вдруг что-то невнятно прокричал, Я наклонился к нему, сдвинув назад капюшон.

— Свет! — повторял он. — Свет! Смотрите, док, вон там!

Это действительно был свет. Длинная узкая полоска странного белого света пробивалась из домика напротив. Повернувшись к ветру боком, мы потащили Забрински туда, где горел свет. Первый раз мой фонарик выхватил из темноты не оголенные стальные рамы, а настоящую стену, — это был единственный уцелевший домик. Почерневший, опаленный и покоробившийся, с грубо приколоченным листом фанеры на месте единственного окна. Свет пробивался из-за неплотно закрытой двери. Я потянул за ручку — петли заскрипели, и мы вошли внутрь.

Висевшая на закрепленном посреди потолка крючке лампа Кольмана, шипя, отбрасывала яркий свет, который, отражаясь от алюминиевого покрытия потолка, падал в каждый угол и освещал каждую деталь убранства домика размерами восемнадцать на десять футов.

Первой моей мыслью, тут же переросшей в печальную уверенность, от которой защемило сердце, было то, что мы прибыли слишком поздно. Меня охватила сильная дрожь — ничего подобного я не испытывал даже в жуткий полярный шторм, бушевавший снаружи. В своей жизни мне довелось видеть много мертвецов, и представшая предо мной картина была мне до боли знакома. Съежившиеся безжизненные тела под бесформенными охапками одеял, пледов и меха — я сомневался, что найду хотя бы одно, в котором билось бы сердце. Трупы лежали полукругом в дальнем от двери конце домика, близко друг к другу. Не было слышно ни звука, кроме шипения лампы да металлической дроби мельчайших льдинок о заиндевевшую восточную стену домика.

Мы усадили Забрински на пол, прислонили к стене, и Роулингс, освободившись от непосильной ноши, достал печку, снял перчатки и принялся разжигать таблетки сухого горючего. Хансен, затворив за собой дверь, расстегнул лямки битком набитого консервами рюкзака, и тот грохнулся на пол.

От завывания урагана, доносившегося снаружи, и шипения лампы царившая в домике мертвая тишина казалась еще более зловещей. И тут ее нарушил странный металлический стук, от которого я вздрогнул. А вместе со мной и один из «мертвецов». Лежавший ближе ко мне человек зашевелился, повернулся и сел. Он удивленно уставился на меня потухшими воспаленными глазами на изможденном, обмороженном и обгоревшем лице, обрамленном всклокоченной черной бородой. Потом обвел нас долгим немигающим взглядом и, покачиваясь и морщась от боли — гордость, как видно, не позволяла ему воспользоваться протянутой мною рукой, — поднялся на ноги. Потрескавшиеся, облупившиеся губы расплылись в ухмылке.