Вениамин Каверин - Два капитана

О самом путешествии Николай Антоныч почти не писал. Он упоминал только о том, что в Югорском Шаре «Св. Мария» встретила несколько торговых пароходов, стоявших на якорях в ожидании, когда разойдутся льды, заполнявшие южную часть Карского моря. Согласно рассказу одного из капитанов, «Св. Мария» на рассвете 17 сентября смело вошла в Карское море и скрылась за линией горизонта, за сплошной линией льдов. «Задача, которую поставил перед собой И. Л. Татаринов, — писал дальше Николай Антоныч, — не была выполнена. Но попутно было сделано замечательное открытие. Речь идёт об открытии Северной Земли, которую капитан Татаринов назвал «Землёю Марии»…»

Я купил этот номер «Советской Арктики» — тем более что в статье были ссылки на другие статьи того же автора по тому же вопросу — и вернулся в гостиницу.

Нельзя сказать, что я вернулся в хорошем настроении. Мне почему-то казалось, что раз уж напечатана эта ложь и раз уж так давно напечатана — больше года, — значит, всё кончено! Поздно возражать, и никто не станет слушать моих возражений. Он предупредил их. Это была ложь, но ложь, перепутанная с правдой. Он первый указал на значение экспедиции «Св. Марии». Он первый указал, что Северная Земля была открыта капитаном Татариновым за полгода до того, как её впервые увидел Вилькицкий, — конечно, он взял это из письма капитана, которое я передал Кате. Он опередил меня во всём.

Я расхаживал по своему номеру и свистел.

По правде говоря, больше всего мне хотелось сейчас поехать на вокзал и взять билет Москва — Красноярск, а оттуда самолётом до Заполярья. Но я не поехал на вокзал — наоборот, сел за докладную записку. Я писал её целый день, а когда работаешь целый день, разные невесёлые мысли приходят и уходят: ничего не поделаешь — помещение занято.

Когда я вошёл, Иван Павлыч сидел на корточках и растапливал печку, и это была такая привычная картина — Иван Павлыч в своём старом толстом мохнатом френче, растапливающий печку, — что мне даже показалось, что не было всех этих лет, что я по-прежнему школьник и что сейчас будет страшный «гром», как в девятом классе, когда я уехал в Энск за Катей. Но он обернулся. «Как постарел», — подумал я, и всё мигом вернулось на своё место.

— Наконец-то! — сказал Кораблёв довольно сердито. — Что же ты ко мне не заехал?

— Спасибо, Иван Павлыч!

— Ты же писал — ко мне заедешь?

— Я бы всё-таки вас стеснил.

Он посмотрел на меня, даже закрыл один глаз, чтобы оценить во всех деталях. Это был хозяйский взгляд — как на своих рук дело. Должно быть, я всё-таки понравился, потому что он с удовольствием расчесал усы и велел мне садиться.

— Я тебя вчера как следует не рассмотрел, — сказал он: — некогда было…

Он накрыл на стол, достал из стенного шкафа бутылочку, нарезал хлеба, потом вытащил из-за окна холодную телятину и тоже нарезал. По-прежнему он жил один, но в старой сырой квартире стало уютнее и, кажется, не так сыро. Мне только не понравилось, что, пока я рассказывал, он выпил эту бутылочку и почти не закусывал, — это меня огорчило…

Я сказал, что сейчас расскажу ему только самое главное, — но разве вспомнишь, что самое главное, когда через столько лет встречаешься с родным человеком? Иван Павлыч расспрашивал меня о Севере, о лётной работе, и всё оставался недоволен, что я отвечаю так кратко.

— Иван Павлыч, дорогой, что мне рассказывать об этом? Ведь я ещё мало летал. Ну, чуть не замёрз однажды! Вы помните доктора, который лечил меня, когда я удрал из школы? Вы ещё ко мне приходили в больницу.

— Помню.

— Он тоже живёт в Заполярье. Я его разыскал, и это единственный дом, в котором я бываю. Между прочим, замечено, Иван Павлыч, что я всю жизнь прислоняюсь к чужим семействам. Когда маленький был — к Сковородниковым, — помните, я вам рассказывал. Потом к Татариновым. А теперь к доктору.

— Пора, брат, уже и своё завести, — серьёзно сказал Кораблёв.

— Нет, Иван Павлыч.

— Почему так?

— У меня не идёт это дело.

Кораблёв помолчал. Он налил себе, мы чокнулись, выпили, и он снова налил. Потом расстегнул френч — приготовился к длинному разговору.

— Послушай, Саня, помнишь, что ты сказал мне, когда уезжал из Москвы? Ты сказал: «Теперь мне остаётся хоть умереть, но доказать, что я прав». Ну, как? Доказал?

Это был неожиданный вопрос, и я ответил не сразу. Конечно, я помнил наш разговор. Я помнил, как Кораблёв кричал: «Что ты сделал, Саня! Боже мой, что ты сделал!» И как он плакал и говорил, что я во всём виноват, потому что я настаивал, что в письме капитана речь шла о Николае Антоныче, а на самом деле речь шла о каком-то фон Вышимирском.

На месте Кораблёва я не стал бы напоминать об этом разговоре. Но ему, как видно, очень хотелось, чтобы я о нём вспомнил. Он серьёзно смотрел на меня и, кажется, был чем-то втайне доволен.

— Я не знаю, кому это нужно, чтобы я что-то доказывал, — возразил я мрачно. — Не вижу, что это кому-нибудь нужно.

— Вот тут-то ты и ошибаешься. Саня, — сказал Кораблёв. — Это очень нужно — и для тебя, и для меня, и ещё для одного человека. Тем более, что ты оказался прав.

Я смотрел на него во все глаза. Прошло несколько лет после нашего разговора. Я знал теперь об экспедиции капитана Татаринова больше всех на свете. Я разыскал дневники штурмана и прочитал их — это была самая трудная работа в моей жизни. Мне повезло: я встретился со старым ненцем, последним человеком, который своими глазами видел нарты, принадлежавшие экспедиции, и на этих нартах — мертвеца, — быть может, самого капитана. И я не нашёл ни единого доказательства своей правоты.

И вот теперь, когда я вернулся в Москву и зашёл к своему старому учителю, который, так мне казалось, давно забыл об этой истории, — теперь мне говорят: « Ты оказался прав!»

— Иван Павлыч, — начал я не очень твёрдым голосом, — вы всё-таки не должны утверждать такие вещи, если у вас нет…

Я хотел сказать: «неопровержимых подтверждений», но он остановил меня. Как будто позвонили. Кораблёв озабоченно закусил губу, оглянулся и взял меня за плечо.

— Вот что, Саня… Мне нужно поговорить с одним человеком, — сказал он. — А ты тут посиди.

И он провёл меня в соседнюю комнату, напоминавшую большой, заваленный книгами шкаф, с дырявой зелёной портьерой на месте двери.

— И послушай: тебе это полезно.

Я забыл сказать, что Иван Павлыч в этот вечер сразу показался мне каким-то странным. Несколько раз он принимался тихонько свистать. Он расхаживал, положив руки на голову, и в конце концов съел черенок от груши, которым ковырял в зубах. Теперь, посадив меня в «шкаф», он поспешно убрал со стола водку, потом вынул что-то из письменного стола, съел немного, подышал, широко открыв рот. Потом пошёл открывать двери.