Александр Кикнадзе - Кто там стучится в дверь?

Канделаки подошел к переодевавшему борцовки Пантелееву и недоверчиво спросил:

— Ты помогал, да? Скажи честно: ты, да? А если ты отсюда выйдешь, он отгадает? Ха-ха, мы не на того смотрели... А если ты такой мастер, сделай фокус на мне, — давай я выйду, а ты передай мне приказ на расстоянии, — и Котэ, не дождавшись ответа, вышел из зала.

— Мне бы хотелось, уважаемая публика, проучить этого мало достойного человека за его неверие в последние достижения науки. Поэтому прошу... как только войдет Канделаки, дадим ему возможность дотронуться до любой спички и скажем, что он угадал. Посмотрим, что будет дальше.

Так как среди зрителей было немало любителей всякого рода подначек и розыгрышей, предложение Песковского было воспринято негромкими возгласами одобрения.

Канделаки, ни на кого не глядя, подошел с карандашом в руке и, водя им над спичками, не без любопытства смотрел на Песковского, проверяя его выдержку. Наконец дотронулся до средней спички.

Лицо Песковского расплылось в улыбке. Со всех сторон раздалось: «Правильно, правильно!»

Песковский вынул платок и сделал вид, что вытирает пот. Канделаки, ничего не понимая, оглядывал ребят.

— Да это он, должно быть, сам помогает Песковскому, — довершая убиение простодушного Канделаки, произнес Пантелеев, зашнуровывая ботинок.

Песковский попросил Канделаки подойти поближе и, глядя на него в упор, сказал:

— Ты можешь дать слово, что я ни руками, ни глазами, ни словом не помогал тебе?

— Даю слово, ничем.

— Значит, ты веришь в возможность передачи мысли на расстояние?

— Давай еще раз, — уже без прежней уверенности попросил Канделаки. — Первый раз могла быть случайность. Я попробую сейчас угадать две спички, пусть дотронутся до двух спичек, можно?

Аудитория принялась уговаривать Песковского. Одновременно раздались голоса:

— Да дайте человеку отдохнуть!

— Две он никогда не угадает.

— С таким искусством не в школу, а в цирк.

— А я и в цирке такого не видел.

— И все же пусть попробует угадать две спички.

...Канделаки вернулся и накрыл ладонью две левые боковые спички; аудитория восхищенно умолкла.

— Я беру свои слова обратно, — произнес, запинаясь, Канделаки.

В этот момент Мнацаканян не выдержал и захохотал. Его поддержали другие ребята. Стены зала задрожали. Канделаки побледнел.

Он подошел к Песковскому и спросил:

— Разыграли, да? Петрушку из меня сделали. Если ты мужчина, поговорим вдвоем. Я тебя тоже кое-чему научу. — В голосе Котэ рокотал горный поток.

— Я всегда с благодарностью принимаю уроки.

У Песковского было слишком развито чувство собственного достоинства, и он почитал первейшей своей обязанностью оберегать его от чьих бы то ни было покушений. При этом «администрация не считалась с расходами». Он считал, быть может не без оснований, что синяк под глазом или опухший палец на руке — пустяковая плата за это.

В полночь они поднялись с коек и, сделав вид, что отправились в туалет, завернули к торцовой части школы. Палата изображала глубокий сон. Громче всех храпел Пантелеев. Он не любил ссор.

Канделаки и Песковский вернулись к своим койкам минут через двадцать. Оба тяжело дышали. В качестве рефери, который подал сигнал о преждевременном окончании встречи, выступил дежурный. В рапорте на имя начальника он подробно обрисовал картину, которую увидел, когда все спали.

На следующий день было созвано комсомольское собрание. Секретарь комитета комсомола зачитал рапорт дневального и предложил комсомольцам высказаться.

Песковский сидел с прилипшей к спине рубашкой. Он чувствовал, как под воротником собираются капельки пота, как они стекают к пояснице, слушал, что говорят о нем другие, и смотрел на себя чужими глазами и думал: «Исключат или не исключат, что буду, что стану делать, если все же исключат?» Он знал только, что, если кто-нибудь когда-нибудь скажет ему то, что сказал Канделаки, он снова поступит так же.

Ариф Ашрафи оказался провидцем. Три дня Песковский чистил клозет, постигая мудрость жизни. Канделаки делал то же самое. На четвертый день они помирились, на пятый снова стали друзьями.

Песковский размышлял:

«Я должен выковать свой характер и что-то изменить в нем. Догадываюсь, примерно, что, но, кажется, другие об этом знают лучше.

Что тяготит меня? Любое однообразное занятие, рассчитанное на упорство и терпение. Долго рисовать план местности, собирать и разбирать ручной пулемет, идти с полной боевой выкладкой тридцать ночных километров — занятие не для меня. Выезжаю только на том, что не хочу казаться хуже других. Пантелееву завидую честно. Хорошо знает, что такое долг и как его надо выполнять.

Завтра мне надо встать на заре, чтобы провести в тире с добрейшим товарищем Ашрафи полтора дополнительных часа. Он считает, что у меня неплохо получается стрельба из «вальтера» или парабеллума навскидку. Стрелять интересно, но вставать ради этого чуть свет... бр-р-р.

Зря обидел его когда-то. Перед ним стыдно, а перед самим собой — того более. Теперь иногда я выигрываю соревнование с ним, но в розыгрыше первенства школы проиграл. Никто никогда не будет знать почему. У него было сорок семь очков из пятидесяти в последнем упражнении. А у меня тридцать восемь из сорока и оставался последний выстрел. Корректировал Ашрафи — кончив стрелять, он решил помочь мне. Сказал про четвертый выстрел: «Девятка половина двенадцатого» — и немного спустя: «Не торопись». Это, чтобы я последнюю пулю в девятку послал и выиграл у него. Он бы не обиделся. Он был бы рад, что подготовил нового чемпиона.

За меня зверски переживал Мнацаканян. В роли наблюдателя присутствовал Станислав. Он, по-моему, вообще никогда ни за кого не болел, у него даже нет любимой футбольной команды. Так вот, мне оставался последний выстрел. Я хорошо знал свой парабеллум. И из девятки выпускал пулю редко. Но сейчас мне надо было попасть не в девятку. И не в десятку тоже. Мне надо было испытать себя чуть-чуть, испытать и меткость и то, что принято называть самолюбием, мне надо было послать пулю в восьмерку, чтобы не опередить тренера. Я не хотел его опередить.

Целился тщательно, когда выстрелил, знал, что восьмерка внизу, я научился без помощи корректировщика догадываться примерно, куда ушла пуля.

Шаген искренне огорчился: «Чего же ты не прицелился как следует?» Ему очень хотелось, чтобы крохотный серебряный кубок достался мне.

Ашрафи что-то недовольно буркнул под нос и сказал, что настоящий стрелок тем и отличается от обычного, что может держать себя в руках и не промазать последнего выстрела. Когда начальник школы вручал ему приз, он стыдливо поблагодарил. Я подумал, пусть будет ему память обо мне, этот кубок, вместо часов, которые он мне когда-то вернул.