Александр Кикнадзе - Кто там стучится в дверь?

Не пришла ли пора ему подумать самому? Подумать и прийти к решению. Хилый умом и духом освобождает себя от этого — живет так, как живут все другие, по стадным законам. Хотя бы как этот довольный собой и всем окружающим миром глупый и напыщенный Юрген Ашенбах. Для него все просто. Он готов безропотно соглашаться, подчиняться, приводить в исполнение, нимало не задумываясь над тем, морально ли то, что он творит? Впрочем, для него нет и понятия такого — «морально». Есть другое — выгодно ли это для него, служит ли утверждению и возвышению в мире, который он безоговорочно принял и в котором только и могут торжествовать такие прыщавые посредственности, как он.

Но есть и другой, скрытый пока от Лукка мир иных ценностей и целей, мир, в котором люди живут по каким-то своим, пока не очень доступным воображению Лукка законам. Из того мира прибыл Танненбаум. Случайны ли все те разговоры, которые нечасто, исподволь, словно приглядываясь и примериваясь, ведет с ним Танненбаум? Лукк убежден: симпатии Франца не с теми, кто начал войну. Это то, о чем разрешено ему догадываться на первых норах.

Лукк чувствует, как выползает из своей старой оболочки.

Он расстается с нею тяжело, обдирая и кровавя не бока, нет, — душу. Но он уже начал сбрасывать кожу. Ему уже не остановиться. Обратно ее не натянешь. Нет такой силы. Лукк и не ищет ее.

Знать бы, кто на самом деле Франц. Многое бы отдал Лукк за ответ на этот вопрос. Франц не очень доверяет Лукку. Надо было дать ему возможность сделать первый шаг. Свой шаг Лукк сделал, рассказав о десанте Метца. Если бы Франц был «не тем», он, без сомнения, воспользовался бы такой информацией и нашел бы способ известить о ней своих. Танненбаум этого не сделал. Отряд Метца приступил к выполнению задания. Значит, никто не ждал десант под Пеньковкой. Быть может, все это к лучшему? Его, Лукка, так рассеянно слушал тогда Франц. Это Франца не интересовало. Теперь ясно, что не интересовало. Просто Лукк слишком устал, потерял частицу уверенности в себе, приобрел идею «фикс» и дал ей восторжествовать над собой.

Откуда он взял, что такой человек может быть агентом русских? Франц слишком молод. Просто тоже начинает р а з м ы ш л я т ь. И не делает из своих размышлений тайны. Проникнут доверием к Лукку. Вот и все. И хочет доказать, что заслуживает и его доверия. На этом можно поставить точку.

Рядом с Лукком нет и не может быть людей, с которыми он имеет право делиться. Это надо запомнить хорошо. И постараться научиться чуть лучше спать. Без порошков. Как Танненбаум.

Но почему, однако, Франц сказал тогда: «За все это кому-то рано или поздно придется платить, Ульрих»?

Прошла длинная, смутная, тяжелая неделя. В самом конце ее Ульрих услышал весть, после которой многие его сомнения рассеялись. Сделав первый шаг, он был обязан сделать второй. Ему незримо давали понять, что рядом друг, за плечами которого невидимая сила и все более становящаяся очевидной для Лукка правота.

В самом конце недели стало известно, что десантная группа Метца попала в ловушку. Ее ждали в точно установленном месте. Радист в нарушение правила послал сообщение за одной своей подписью, объяснив это тем, что командир отряда при приземлении ранен и находится в другой стороне леса. Радист передавал данные о дислокации артиллерийских батарей, о движении воинских эшелонов, о системе оборонительных сооружений красных и о предполагаемых минных полях; на первых порах доверие к Больцу окрепло, ибо аэроразведка подтвердила его сообщение о том, что группе удалось совершить ночной налет на батарею «катюш» и подорвать ее. Но затем выяснилось, что Метц в плену, а его радист — предатель. Угодил в засаду и второй отряд десантников. Но Метцу удалось перехитрить врага, получить доступ к рации и известить кодом о провале.

Теперь в глазах Лукка приобретали особый смысл черточки и детали в поведении Франца, которые раньше не привлекали его внимания. Начал курить. Курит без удовольствия. И никогда, оставшись наедине с самим собой. Вероятно, курит для того, чтобы иметь возможность встречаться с одним и тем же продавцом табачного магазина. Лукк вспомнил, что именно к нему отправился неторопливой походкой Франц вскоре после того, как услышал о Метце. Хотя Танненбаум имел запас сигарет, и ему не было необходимости идти к далекой Лесной улице... Непосвященный не обратил бы на это внимания. Но Лукк запомнил тот визит. Франц показывал, что доверяет ему. Конечно, любой другой разведчик так бы не поступил. Не ставил бы под угрозу и связного. Может, Танненбаум слишком торопился передать важное известие? Все равно другой поступил бы на его месте осмотрительнее.

А эти письма, которые время от времени приходят на его имя из газеты? Почему он никогда не рассказывает о переписке с редакцией? Скромность? Нежелание выпячивать свою персону? Но ведь не один он, Лукк, знает, кто скрывается за псевдонимом Герхард Каль. Значит, можно, не слишком напрягая фантазию, предположить, что его помощники находятся и в Берлине, среди тех уцелевших коммунистов, о которых так часто думал последнее время Лукк и которые отличались одним удивительным свойством — представлять лучше, чем кто-либо другой в Германии, куда ведут страну фашисты.

Интересно было бы посмотреть на лица самоуверенного полковника Ашенбаха и простоватого дядюшки Эрнста, когда те узнают, кто приехал в Германию под видом «племянника».

Случайно ли «племянник» открылся мне в ту пору, когда дела на фронте приняли иной оборот, когда война повернула вспять? Сколько же терпения, выдержки, хладнокровия у этого человека! Если называть вещи своими именами, он завербовал меня. Завербовал, ничего не пообещав взамен, ничего не предложив... Он поверил в мою способность анализировать явления и взвешивать обстоятельства. Он поверил в мою способность психолога распознавать людей. И принимать решения.

Лишь один раз он сказал мне: «Каждый честный немец должен спросить себя...» Нет, нет, стоп, у нас был еще один разговор. Я спросил, почему нет восстаний в Советском Союзе, которые казались неизбежными в самом начале войны. Он ответил, что их не могло и быть. Ответил убежденно. Словно подавая мне сигнал, протягивая незримую нить между нами.

Значит, он ждал этих переломных дней. Представляю, что было у него на душе, когда их армия отступала, теряла дивизии и города... Ни разу не выдал себя. Ведь он мог очень просто стать нашим целиком в тот самый период войны, когда у красных не оставалось, казалось, никаких шансов на спасение. Какая же сила и вера жили в нем? Когда мы находились в Рыбаках и когда все кругом считали дни до последнего броска на Москву, он умел ждать и знал, во имя чего это ожидание.