Владимир Беляев - Встреча с границей

Из-под разбитого в щепы шифоньера выглядывала головка Майиной куклы. В феврале у Майи был день рождения, и эту куклу ей подарил «дядя Лудько», как звала она старшину Шелудько. Андрей машинально извлек куклу из-под развалин. У нее была оторвана ножка. Вид этой искалеченной игрушки наполнил сердце непередаваемой болью. Не было сил выносить эту муку, и Андрей осторожно, словно живую, положил куклу на чудом уцелевшую Майину кровать и покинул свое жилище. Больше он туда не заходил.

Таяли ряды защитников заставы. В бою с фашистскими автоматчиками возле «трех мушкетеров» погиб комсорг Виктор Косарьков. Пуля пробила ему грудь, задела сердце. Смерть наступила мгновенно. Саша Качалин, земляк и друг Виктора, принес его тело на заставу. Возле старого дуба наскоро вырыли могилу, а когда стемнело, чтобы не привлекать внимания фашистов, похоронили. Над свежей могилой товарища пограничники стояли молчаливые, суровые. Глаза их горели сухим огнем, в них было и страдание, и гнев, и клятва, что смерть друга будет непременно отомщена.

Неправда, что на войне сердце человека черствеет, привыкает к смерти, крови. К такому нельзя привыкнуть. Терять друзей всегда больно, больно и на войне. Тем более, если ты теряешь такого друга, как Виктор Косарьков.

Недолго прожил Виктор на свете, но положенный ему срок прошагал по земле легко и весело. Есть люди, которые, куда бы они ни попадали, всюду приносят с собой радость. Таким человеком был Косарьков.

Родился Виктор на окраине Москвы, за Крестьянской заставой. Оттуда чуть ли не каждый день почта доставляла на заставу письма. Косарькову писали отец, сестры, дядья, тетки родные, двоюродные, троюродные. Веселый, острый на слово, плясун и заводила, Виктор, по-видимому, был всеобщим любимцем своей многочисленной родни. Да и не только родни. Рассказывали, что когда он уходил на службу, его провожала почти вся Крестьянская застава. По Марксистской улице, где находится райвоенкомат, в то октябрьское утро тридцать девятого года нельзя было ни пройти, ни проехать. Может, рассказ несколько преувеличен, но был похож на правду.

Виктор охотно давал товарищам читать письма, и вся застава в подробности знала о жизни, радостях, заботах, волнениях и горестях рабочего семейства Косарьковых. А поскольку Косарьковы были представлены почти на всех крупных московских заводах, то пограничники были в курсе того, что происходит на «Шарике» и «Серпе», каким новым автомобилем «заболел» Иван Лихачев, директор автозавода, друг и тезка Косарькова-старшего.

Виктор очень любил своего батьку. Он часто рассказывал о нем товарищам. По его словам, это был «крепкий мужик», первый токарь на автозаводе. Когда нужно было выточить какую-либо пробную деталь, «Лихач» звал батю. Давай, говорил, Косарь, поднатужься. Кроме тебя — некому. Батя хоть для виду и ворчал («такую пустяковину сделать не могут, тоже мне работнички»), но соглашался с радостью. И никогда не подводил своего приятеля. Любую, самую замысловатую деталь клал на стол директора точно в срок. Что и говорить, понимает старикан толк в металле.

— А что твой батька и танцует так же, как ты? — спрашивали товарищи. Танцор Виктор и вправду был отменный. Иному артисту он дал бы десять очков форы в легкости, чувстве ритма, понимании природы танца, умении держаться перед зрителем. Особенно мастерски он плясал цыганочку.

Когда он выходил на круг и начинал пляску, сперва неторопливо, вразвалочку, затем все быстрее и, наконец, в бешеном темпе, когда дробь, как брызги, разлеталась из-под ног, когда одно замысловатое колено сменялось другим, еще более замысловатым, и все это легко, естественно, изящно — тогда он очень был похож на цыганского паренька, сотканного из ветра, огня и музыки. Впечатление усиливалось тем, что Виктор сопровождал пляску словечками из цыганского лексикона или же цыганскими напевами, которых знал множество.

И все же Виктор утверждал, что он как танцор отцу и в подметки не годится.

— Нет такой свадьбы в Пролетарском районе, где бы мой батя не гулял, — говорил Виктор. — Не хуже, чем твой Шаляпин. Нарасхват. Даже деньги предлагают. Конечно, батя до такого не унизится, чтоб за деньги петь или плясать. Между прочим, он и спеть мастак. И русскую споет, и цыганскую. У нас на улице целый табор живет. Каждый вечер — гулянье. Ну, известно: с кем поведешься, от того и наберешься.

Верный в дружбе, не унывающий ни при каких обстоятельствах, этот белоголовый цыганенок по душе пришелся всей заставе. Пограничникам, с их мужским спартанским бытом, с их постоянной настороженностью, готовностью идти навстречу опасности, как никому в короткие минуты досуга нужны веселая песня, шутка, да такая шутка-прибаутка, чтоб небу было жарко, чтоб от молодого смеха вздрагивали эти горы, чтоб насмеяться вдоволь, зарядиться бодростью и веселей шагать в непроглядную ночь в пограничный дозор. Виктор Косарьков, обладавший чувством юмора, горазд на выдумку, был именно таким человеком. С его приходом на заставе сразу стало как-то уютнее, сердечнее, веселее. И за это пограничники искренне любили Виктора, хотя, понятно, никогда ему чувств своих не высказывали.

Виктор порой срывался. Бывали у него моменты, когда, как говорят, под хвост вожжа попадала. За это ему крепко доставалось и от командиров, и особенно, от друзей. Однако товарищи, как и сам Косарьков, долго зла в сердце не держали. Когда нужно было назвать фамилию комсорга, они, забыв о фокусах Виктора, неизменно в один голос предлагали: «Витьку! Косарькова! Кого ж еще?»

И вот нет бессменного комсорга, веселого человека, рабочего паренька с московской Крестьянской заставы, красноармейца Виктора Косарькова. Умолкла гитара и не звучит над заставой его любимая «Когда солнышко пригрело...» Свежий могильный холмик, что желтеет у старого дуба, заглушил его песню.

...Каждый день обороны заставы отрывал от сердца Андрея все новый кусочек. После Косарькова похоронили пулеметчика Ивана Агапова. Затем погиб Николай Проскурин, и Андрей с грустью подумал, что не надо теперь вглядываться в лица близнецов, чтобы не ошибиться. Погиб Николай во время артиллерийского налета. Нужно было сидеть в укрытии, а он с разрешения Грабчака ушел в казарму. И вот теперь Андрей не мог смотреть на почерневшего от непоправимого горя Василия. Хотя тот молчал, но глаза его говорили: «Как же мы, товарищ начальник, не уберегли брата-то? Что теперь я матери скажу?» Не возвращался и Безруков со своим отделением. Или погиб, или же отступил с заставой Одинцова. Канонада там, на шоссе, смолкла уже на второй день. Да, немного осталось людей, а застава жила, сражалась, держала границу вопреки всему. Надолго ли еще хватит сил? Пограничники измотались, еле держатся на ногах от беспрерывных боев.