Андрей Черетаев - Сибирский Робинзон

Фюзеляж торчал из снега под сравнительно небольшим углом и до открытого пассажирского люка я добрался без особых трудностей, если не считать препятствием глубокий снег. Однако одно дело — дойти до входа, другое же — пройти через люк, расположенный на уровне вашей головы. Ни подпрыгнуть, ни дотянуться я был в не состоянии. Я стоял в недоумении и пытался сообразить, что делать. Несколько раз, ухватившись здоровой рукой за проем люка, я силился себя подтянуть, помогая коленями, но все было тщетно. Я снова и снова сваливался вниз, в снег. Нечего было и думать вот таким способом забраться лайнер… Лежа в снегу, я готов был рыдать от бессилия. Мне казалось, что я никогда не попаду внутрь.

Со злости я принялся молотить по снегу здоровой рукой. Меня словно захлестнула волна ненависти ко всему миру, к этому проклятому снегу, погоде, самолёту. Я возненавидел самого себя. Ненависть бушевала во мне, она сводила меня с ума. Я посылал в небо жуткую брань и богохульства. Я успокоился только, когда совсем обессилел, и ещё долго лежал, равнодушно разглядывая недоступный вход.

Холод заставил меня шевелиться и думать. Со мною и раньше так бывало: на смену бурным эмоциям, извергающимся подобно вулкану, приходило отрезвление и способность решать возникающие проблемы. Все накопленные негативные чувства и воспоминания, словно трава, выгорали, освобождая место продуктивному мышлению.

Встав, я, как мог, отряхнулся. В голове искрой вспыхнула какая-то идея, но тут же ушла из моего затуманенного сознания. Я посмотрел под ноги, на снег, а затем наверх. И тут меня наконец озарило: ведь под ногами тонны строительного материала!

Как плохо работать одной рукой! Сбрасывая под ноги снег, я одновременно утрамбовывал его. Дело спорилось, но мне приходилось устраивать перерыв и дыханием обогревать замершие ладони.

— Уф, уф, — выпускал я в сжатые ладони тёплый воздух, одновременно приседая или подпрыгивая, чтобы хоть как-то согреться. Согревшись, я вновь брался за тяжёлую работёнку.

Понемногу, сантиметр за сантиметром, я поднимался к двери. И чем выше росла ступень, тем лучше становилось настроение. Прошел приблизительно час, а может быть, и больше, пока вход не оказался на уровне моего живота.

Подпрыгнув повыше, насколько было возможно, я ухватился правой рукой за косяк и втащил себя в самолёт. Из-за того, что он лежал не ровно, а с небольшим креном и как бы чуть завалившись набок, мне пришлось передвигаться почти как скалолазу.

В салоне самолета было холодно и мрачно. Разбитые иллюминаторы пропускали совсем немного и без того неяркого дневного света. В сумрачном воздухе плавали маленькие снежинки, они поблескивали, попадая на свет. Весь салон был запорошен снегом. Почти повсюду были трупы людей. Я догадался, что в салоне остались только те, которые в самом начале катастрофы успели пристегнуться. На руках одной из женщин лежал мертвый ребенок двух- трех лет от роду. Я словно услышал, как она напевает, стараясь успокоить занервничавшего малыша, и поспешно отвел взгляд…

Везде валялись подушки, одеяла и сумки и, что меня больше всего поразило, обувь, очень много обуви. Ботинки, сапоги и даже туфли, были свалены в проходе.

Больше всего вещей скопилось непосредственно перед люком, вероятно, эта жуткая масса образовалась в момент удара о землю. Стараясь не смотреть в лица мертвецов, я стал пробираться туда, где был один из буфетов лайнера. Шаг за шагом, держась за стенки, я пробирался к буфету. Впереди, загромождая путь, лежал лицом вверх очень грузный мужчина. Его лицо было разбито и окровавлено. Один глаз, видимо, при ударе самолёта о землю выскочил из глазницы и теперь, держась на кровеносных сосудах, висел на виске, а под головою намёрзла большая лужа крови.

Моя реакция в этот раз оказалась более спокойной. Я уже заранее подготовил себя к предстоящим ужасным картинам. Поэтому, закрыв глаза, я досчитал до тридцати, а потом вновь их открыл и посмотрел на труп. Но, несмотря на самовнушение, я не мог заставить себя ползти по окоченевшему трупу. Из-за повреждений салона обойти или перешагнуть через покойника было невозможно. Мне было страшно даже просто прикоснуться к нему.

«Но идти нужно!» — подумал я и, закрыв глаза, пополз.

Еще не добравшись до буфета, я наткнулся на расшвырянные булочки и резанные куски хлеба. Я им страшно обрадовался, хотя они были проморожены до каменного состояния. Не думая об этом, я стал распихивать хлеб по карманам. А вокруг цветной россыпью лежали замершие огурцы, помидоры и другие овощи.

«Все пригодится, — бормотал я, в жадном порыве, граничащем с безумием, подгребая к себе всё мало-мальски ценное. — Всё пригодится».

Только сейчас я понял, как хочу жрать и пить; причем жрать не что попало, а горячую, пышущую жаром пищу и запивать её водкой.

— Да хоть спиртом! — подумав о водке, заключил я.

И я пополз вперед. Я полз, ничего не видя, не чувствуя и не понимая, точно в подсознании включился некий тумблер, превращающий человека в бесчувственного зомби.

Буфет представлял собой небольшой закуток. Все содержимое ящиков и холодильника было выворочено наизнанку. Словно небрежно высыпанные из рога изобилия, валялись посуда, вилки, ложки, салфетки и продукты, много продуктов.

Весь пол был усыпан осколками бутылочного стекла. И именно на такой осколок водочной бутылки я и напоролся.

— Ай! — взвизгнул я и посмотрел на руку.

Из ладони текла кровь, но рана оказалась неглубокой. Чтобы остановить кровь, пришлось зализывать рану. Я никогда и не думал, что теплая кровь может быть такой вкусной. Пару раз лизнув рану, я уже и не отрывался от неё. Наверное, со стороны это было выглядело как сценка из фильма ужасов! В разбитом салоне самолета, среди груды трупов обезумевший полумертвец с наслаждением вылизывает свою рану. Б-р-р…

Пришел я в себя от тошноты, охватившей меня. Мой взгляд остановился на завернутых в полиэтилен бутербродах с рыбой, колбасой, ветчиной и сыром.

— Отлично! Голод нам теперь не грозит! — радостно воскликнул я, однако тут же пришлось немножко огорчиться: — А с водочкой дело, кажется, совсем хреново… Все бутылки разбились…

Сидя на полу, я принялся разгребать кучу из овощей, фруктов, битой посуды и салфеток. Обилие продуктов меня радовало, а то, что они все заморожены, словно побывали в морозильнике, особо не волновало. Всё годилось в пищу. Моё сердце радостно забилось, когда я вытащил из кучи литровый тетрапаковский пакет с красным вином. Вино!

— Какая прелесть, — восторженно прошептал я, любуясь, в общем-то, ничем невыдающейся картонной упаковкой.

Вино, правда, напоминало, скорее, кисель, ибо от холода загустело. Я встряхнул пакет, прикидывая, можно ли пить и остался там хоть какой-нибудь самый маломальский завалящий градус. Ох, как мне нужны были эти самые градусы и чем больше, тем лучше! Пакет я не открыл, невероятным усилием воли удержав себя от столь опрометчивого шага. Около меня лежала груда продуктов, и теперь стоило подумать, как все это дотащить? Требовался ящик, большой пакет или сумка. Искать там, где лежал мертвец, меня совсем не прельщало.