Дмитрий Корбов - Чекисты рассказывают. Книга 6-я

Мужичков кивнул в знак согласия.

В этот же день при свете фонарей «летучая мышь» доктор оперировал двух тяжелораненых.

Он работал напряженно, используя весь свой опыт и знания, твердо решив завоевать доверие партизан, усыпить их бдительность и бежать.

Комиссар не обманул: через два дня, придя утром в операционную, Мужичков увидел на столе свертки, пакеты, большую бутыль, флаконы, пузырьки, тюбики, мешок бинтов. В старом чемодане насыпью лежали пакетики, коробочки с порошками, пилюлями и таблетками. Были и кое-какие разрозненные хирургические инструменты. На стуле он увидел стопку простыней, наволочек, полотенец, на крючке — несколько белых халатов.

Рассматривая разложенное на длинном столе богатство, врач обратил внимание на пятилитровую бутыль спирта со свежей этикеткой. Он ахнул: «Черт возьми!.. Это же мой спирт!» Этикетка была написана его рукой. «Но как спирт оказался здесь? Пять дней назад я привез его домой, приклеил этикетку и поручил Митричу отнести бутыль в подвал! Странно».

— Ну как, доктор, мы вас не разочаровали? Все здесь есть? — спросил комиссар, входя в палатку.

— Вот знакомлюсь. Здесь есть многое, чего недоставало. Но откуда все это?

— У нас много друзей. Работайте, доктор, а чего нет — еще достанем.

Врач буркнул:

— Это хорошо, когда много друзей...

— Очень хорошо, — подтвердил комиссар, усмехнувшись, и вышел.

В операционную вошли Маша и Аннушка. Поздоровались с доктором вежливо и спокойно, будто и не они его привезли. Принялись разбирать медикаменты. А он нет-нет да и бросал взгляд на свою бутыль со спиртом. «Кто же передал мой спирт? Тот, кто связан с партизанами, конечно. А кто? Поликарповна? Стара и глупа. Маман? Шуточки! Я и Митрич. Наверное, я, — усмехнулся Мужичков. — Ах, злодей Митрич! Ах, старая каналья! И партизан тогда он пустил во двор. Конечно, он! Знать бы раньше...»

Доктор постоянно чувствовал строгий надзор за собой. Почти все время рядом крутилась Аня. И он был уверен, что рука ее не дрогнет, если он попытается бежать. Иногда ее сменял фельдшер Семен Лукич.

Сначала он все время думал о бегстве, это было навязчивой идеей, но работа — операций было много, и все нелегкие, — как-то постепенно притупила желание бежать. Все-таки он был настоящий врач, любящий свое дело, для него каждый прооперированный становился почти родным.

Некоторые из его пациентов куда-то исчезали — он забеспокоился и спросил о них комиссара:

— Скажите, Иван Иванович, куда девались пятеро, которых я прооперировал?

Комиссар внимательно посмотрел на него, помедлил:

— Не беспокойтесь за них, с ними все хорошо. Мы их отправили в более безопасное место.

А как хорошо и тепло становилось у него на душе, когда видел благодарные глаза спасенного и слышал обращенные к нему слова:

— Спасибо, доктор, я вас не забуду — вы мне жизнь возвратили.

Но большинство партизан по-прежнему относились к нему настороженно, как к чужому. Они не забыли, как он попал к ним. Знали, какую жизнь он вел в оккупированном городе, с кем там дружил и сотрапезничал. Мужичков понимал это и не набивался в друзья. Ему выделили небольшую землянку, во второй половине которой всегда кто-то был, чаще всего семнадцатилетний Пашка. Милый улыбчивый парнишка очень интересовался всем, что относится к медицине, рвался помогать в уходе за ранеными, задавал множество вопросов, но, когда доктор решил сходить за ягодами, Пашка встал у двери: не положено. Вот так-то. А однажды он слышал случайно, как Леша, которому он «починил» руку, говорил: «Наш доктор — молоток. Вон мне как руку сделал. Как новая». А его собеседник заметил: «Молоток-то молоток, да держи ухо востро». И Мужичков опять сжался от ощущения своей чужеродности всем этим людям, а ведь до войны он был как все — ходил в школу, учился, влюблялся... И все-таки была разница. Он вспомнил, что мать вечно была недовольной, вечно ворчала на отца, а отец усмехался в седеющие усы и ничего ей не отвечал. Читая теперь его дневники, он часто натыкался на записи о жизни, о семье. Это был крупный, широко мыслящий человек... «Как он выбрал мою мать?» — невольно думал Мужичков. Он с неприязнью вспомнил свою жизнь при немцах. Ужимки матери, свои поклоны, вереница рыхлых сытых тел, которые он массировал, оперировал и лечил, тех, кто убивал вот таких! К горлу Николая Михеевича вдруг подступили слезы, он почувствовал неодолимое отвращение к себе. А если бы жив был отец?.. Пистолета у врача не было, но это был момент, когда Мужичков готов был застрелиться. Но время шло, и вокруг шла жизнь, наполненная опасностями, лишениями, смертельной борьбой с врагом. И она не могла не повлиять на Мужичкова. А окончательно встряхнуло его нападение фашистских карателей на партизанский госпиталь.

Стоял уже ноябрь, Мужичков привычно осматривал раненых. Маша готовила инструменты, Аннушка кипятила воду в баке. Вдруг послышались выстрелы и взрывы. В землянку ворвался огромный рыжий немец в грязном маскхалате и открыл огонь по нарам, на которых лежали раненые и больные.

— Что вы делаете? Остановитесь! — закричал Мужичков по-немецки.

Рыжий верзила обернулся на его крик, пьяно захохотал. Прогрохотала автоматная очередь.

Когда Мужичков пришел в сознание, ему сказали, что Маша закрыла его собой, а Анюта застрелила рыжего фашиста из своего пистолета. Три пули ранили врача.

Отряд вражеских лыжников-карателей, пробравшийся к партизанскому госпиталю, был уничтожен.

Некоторое время, после гибели Маши, врач чувствовал, что партизаны стали избегать его, не заходил больше в землянку и комиссар, лишь официально интересовался, как идет выздоровление. Аннушка часто тихо плакала в своем закутке около операционной. Мужичков обучал ее серьезному и сложному делу операционной сестры. И однажды, когда он похвалил ее после перевязки, она вдруг прямо в глаза посмотрела ему и спросила: «А как вы, Николай Михеевич, служили им? Как могли? Они же звери!»

Он побелел, сердце вдруг заколотилось, заболело... Как служил? Как мог? Он не смог сразу ей ничего ответить. Ведь служил... И прошептал: «Не знаю. Простите, Анюта, не знаю...» Было одно обстоятельство, которое тяготило его и заставляло задумываться. Незадолго до нападения карателей, укладываясь спать и поправляя самодельную подушку, он увидел какую-то ерундовую грязную бумажонку, на которую почему-то обратил внимание, хотя по виду годилась она только на выброс. И замер. Это была записка от матери:

«Коленька! Доверься подателю этой записки».

На обороте было нацарапано:

«Господин доктор, меня не ищите. Я сам найду вас. Ваш друг».

Тогда он обрадовался весточке от матери и подумал: значит, и сюда проникают люди с той стороны... Но тут же испугался — как этот «неизвестный друг» будет искать его? Он понял, что боится и не хочет, чтобы его искали «с той стороны». А потом ранение, зверская расправа с ранеными и больными в госпитале и гибель Маши так перевернули его, что теперь он знал, что ответить «неизвестному другу», как поступить с ним, если они вдруг встретятся.