Олег Верещагин - Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем)

— Стой, ссссука! — а Сергей, появившийся где-то сзади, как из-под земли, замолотил палашом — он по-прежнему держал его в руках — по крестцу зверя.

Я распорол медведю лапу — и оказался у откоса. Голова гудела, куртка и майка у меня на груди были располосованы, рваньё быстро заливала яркая кровь.

Я видел, как Вадим выкатился из-под самой пасти медведя и, схватив его за ухо, полоснул тесаком по шее сбоку — брызнула кровь. Медведь взревел — грозно и удивлённо, отбросил Вадима куда-то в темноту пещеры, развернулся к Сергею, который, выставив перед собой палаш, вжался в откос.

— Сссстой! — прохрипел я и, прыгнув на медведя сверху, несколько раз успел ударить его в район позвоночника — лезвие соскальзывало. Медведь завалился на бок — я еле успел откатиться. Сергей, метнувшийся в сторону, вонзил свой палаш в брюхо зверя и молча рухнул — удар лапы пришёлся ему в бедро. Медведь вскочил и заревел — жалобно, он сам вогнал торчащий палаш ещё глубже. Я, поднявшись на колено, раскроил медведю нос сбоку, и он не успел повернуться ко мне — вновь возникший «на сцене» Вадим, подобравший свой меч, всадил его в бок зверя, навалившись на рукоять всей тяжестью тела. Через секунду после этого я загнал свою дагу точно под левую лопатку. Вырвать не успел — зверюга метнула меня головой прямо на пытавшегося подняться Сергея. Тот заорал, мы перепутались всем, чем только можно, но медведь не спешил атаковать. Он повернулся в нашу сторону, оскалился — но его качало, а по языку бежала тёмная кровь. Горло медведя задрожало, но его рык был больше похож на хрип, в котором пробивалось бульканье. Я нашарил наконец свой собственный палаш и поднялся на колено. Медведь, всё ещё рыча, двинулся к нам — я ударил палашом, как копьём, в оскаленную открытую пасть — лезвие скрежетнуло по гортани, медведь, сев на задние лапы, жалобно замычал, передними хватая эфес оружия. Кровь несколькими струйками брызгала в стороны.

Сергей — с дагой в руке — оказался с другой стороны зверя. Я увидел, как мотнулся его белобрысый чуб, услышал короткое «хыах!» Медведь заурчал устало и тяжело завалился на бок…

…Мы смотрели друг на друга через мохнатую тушу. Не знаю, как у меня, а у Сергея и Вадима глаза были бешеные, нездешние. У Вадима вся правая сторона лица была в крови, волосы свисали лохмотьями, в них что-то чернело, и стоял он боком, перекосившись. По левой ноге у Сергея текла кровь, он локтем прижимал правый бок.

— Девчонки нас убьют, — сказал он и засмеялся.

Мы подошли к голове медведя и обнялись — тесным кружком. Левая рука у меня болела, но почти неощутимо на фоне горящей огнём груди — там боль казалась почти нестерпимой, но, тем не менее, странное ликование пересиливало и её. Я почувствовал, как улыбаюсь — и это была не вымученная улыбка.

Сергей, сняв руку с моих плеч, коснулся ладонью своего бедра, а потом положил окровавленные пальцы мне на грудь. Я вздрогнул, но, не спуская с него глаз, мазнул себя по груди и положил руку на глубокую рану в левом плече Сергея; рука Вадима коснулась моей груди и бедра Сергея, а мы поочерёдно дотронулись до его лица…

— Мы теперь братья, — серьёзно сказал Сергей.

— Смотрите, как бы сожителями не назвали, — заметил Вадим. — Помогите сесть, братцы, а то что-то голове неудобно… на плечах.

Я подумал, что сесть — и правда неплохая идея.

— Ну шей, что ли, — сказал я и, повернув голову, уставился в пламя костра.

У Вадима была рассечена голова — в трёх местах справа под волосами — сломаны два ребра и сильно ушиблены спина и — пардон — копчик, из-за чего он не мог лежать на спине. У Сергея медведь разорвал в двух местах левое бедро, рванул левое плечо; кроме того, у него тоже оказалось сломано ребро справа и треснула левая ключица. У меня через всю грудь тянулись две параллельные — до рёбер! — раны, было вывихнуто левое запястье и сломана ниже локтя лучевая кость.

Медведя как раз сейчас свежевали, с трудом переворачивая, и Ленка Власенкова сказала, что шкуры вполне хватит на три зимних куртки с капюшонами. Пещера оказалась вместительной, хотя и не очень высокий — чуть выше высокого взрослого мужчины — а в её глубине находились ещё два коридора, уводившие куда-то дальше. Их ещё никто толком не исследовал, только глянули, нет ли там зверья.

Но костёр на полу уже горел. Левую руку мне успели заключить в глиняный лубок, и теперь Олька раскладывала на остатках моей футболки аккуратно согнутую иглу, прокипячённую вместе с нитками. Смотреть на это не хотелось. У меня звенело в ушах.

— Олежка, — ласково сказала Ольга, — будет больно. Я это не очень хорошо умею… Может быть, пусть мальчики тебя подержат?

— Не надо, — поморщился я. — Шей давай.

— Я подержу за руку, — вызвалась Танюшка. — Просто подержу, — и опустилась рядом на папоротник. — Хочешь?

Это был нечестный вопрос. Я промолчал, и её тонкие, сильные пальцы охватили мою ладонь. Тогда я поднял глаза и поймал её взгляд…

…Было, наверное, очень больно. Но, когда я невольно вздрогнул и стиснул зубы, в Танюшкиных глазах тоже появилась боль, и я заставил себя улыбнуться, сказав ровным голосом:

— Да всё нормально.

Боль и правда — после нескольких обжигающих вспышек, почти непереносимых — сделалась не то что слабее, но какой-то отстранённой. Мне стало смешно — вот средневековье! Меня шили швейными нитками, промыв раны вересковым настоем — обхохотаться… Потом я, кажется, отключился и выплыл из обморока от того, что Танюшка капала мне на щёку слезами. По рёбрам в обе стороны текла кровь, кто-то убирал её чем-то мягким и влажным.

— Ещё два стежка, — сказала Ольга. — Сергей, ты готов?

— Готов, готов, — отозвался мой друг и… брат. — Слушай, трусы тоже снимать, что ли? Ленка меня убьёт.

— Ленка! Чередниченко, Ленка! — обрадовано заорал кто-то (я не понял — кто). — Олька с твоего Сергея трусы снимает!

— Дураки, — улыбаясь дрожащими губами сказала Танюшка. — Правда, Олег?

— Правда, — кивнул я. — Не плачь, Тань, мне не больно.

— Я не плачу, это дым в глаза лезет, — сердито сказала Танюшка.

— Всё, — объявила Олька. — Сейчас ещё ивовым порошком присыплю.

— Знахарка, — сказал я и не выдержал — застонал. Боль перестала быть огненной, превратилась в дёргающуюся, словно раны жили собственной жизнью.

— Попей настоя на листьях, литр, не меньше, — серьёзно сказала Олька, вытирая иглу и бросая её в кипящий котелок. — И ложись спать. Спи и спи…

Кажется, Олька варварски нашарашила в «настой на листьях» макового отвара. А может быть, я просто так замучился, что уснул раньше, чем Танюшка укрыла меня одеялами. Последнее, что я услышал — слова Ольги:

— Ты не бойся, Тань, у него быстро срастётся. Тут вообще всё быстро заживает…