Нил Никандров - Глоток дождя

Сколько их было?

— Четверо. Один высокий, с выпуклыми птичьими глазами, увешанный оружием — отдавал команды. Второй — в старой соломенной шляпе, похоже крестьянин — тыкал мне в грудь автоматом и все глядел, к чему бы придраться. Третий — пухлый и юркий — как женщина, от него пахло духами. И еще один совсем молодой, наверное, недавний гимназист, его окликнули Мареком. Они отобрали у меня всю еду. Сказали: это плата за то, что мы защищаем тебя от коммунистов.

— Видели их раньше?

— Слышал о них. Жаловались люди. Сегодня, по пути в город, вновь встретил «лесных»: Марека и мужчину, которого я прежде не видел. Назвать его приметы затрудняюсь — слишком велико было расстояние между нами. К счастью, они не заметили меня, очень торопились.

Диалог сделался отрывистым, напряженным. Грошева заинтересовали последние слова Гайнца, и капитан дотошно выяснял подробности: время встречи с бандитами, их предполагаемый маршрут, детали одежды и поведения. Гайнц уверенно отвечал и, если в чем-то не был уверен, прямо говорил об этом. Капитан был доволен: он проверял обходчика, и быстрые ответы подтверждали — Гайнц искренен. Андрей вспомнил, каким был прежний Грошев: учитель умел прощать и простодушно верить выдумкам провинившихся школьников. Теперь иначе. Проверять и перепроверять — это аксиома оперативной работы.

Обходчик ушел. Из окна Черняк и Грошев видели, как мимо пышного подъезда с бетонными глуповато-устрашающими сфинксами неторопливо прошел Гайнц. В поношенных брюках, форменном кителе с выдранным позументом, неожиданно маленький сверху, он казался Андрею трогательным и самоотверженным чудаком.

— Он не фальшивил, потому что не заискивал, — раздумчиво проговорил Грошев. — Он обладает чрезвычайно редким для нынешних немцев качеством — самостоятельностью.

Капитан советовался с Андреем, как с коллегой. Вроде бы ни одной отчуждающей нотки. Но почему кажется, что они есть? Впрочем, пока Андрей и сам не знает, нужны ли ему сейчас когда-то столь необходимые живые беседы с учителем, те летучие душевные озарения, когда собеседник открывался светлейшими сторонами натуры. Да, так и было: поставлены перед Андреем и Аркадием чашки с чаем, раскрыты страницы только что прочитанной книги, набирает разгон спор. Говорит брат, тихо и настойчиво, упорно отстаивая свои мысли, не соглашается с ним Андрей, вторгается в дискуссию Иван Николаевич, исподволь, без самоуверенного всезнайства вершит свой основательный суд. Смешно они выглядели, но спорили всерьез, до утренних петухов. Лишь тогда Иван Николаевич многозначительно поднимал палец: «Слышите? Надо соблюдать регламент...»

Грошев прервал его размышления:

— Пора в каптерку...

Они прошли по отзванивающему вечерней пустотой коридору. В бывшей учебной подсобке, где сохранились еще схемы артиллерийских механизмов, на столах была разложена одежда.

— Ищите подходящее.

Андрей набросил на плечи брезентовую куртку-штормовку. Коричневато-зеленой раскраской она напоминала кожу ящерицы.

— На случай ненастья лучше не надо. А этот свитер для ночевок: комфорта не будет.

Юзин по тем же соображениям взял ватник.

— Сапоги оставлю свои — разношенные, привык, — бросил он. — А тебе, Андрей, эти скороходы не подойдут?

Леонтий Петрович подал тяжелые ботинки на гвоздястой подошве. На шерстяном носке ботинки сидели как влитые.

С полчаса они старательно вытряхивали из отобранных вещей клочки бумажек, спички, свалявшийся мусор. Смотрели нет ли прорех, где можно обнаружить что-нибудь неожиданное. Гибкими пальцами Юзин прощупал швы ватника.

— Что-то есть, — удивился он.

Взял нож, подпорол подкладку. На ладонь выкатилась медалька со свастикой.

— Откуда ватник?

— Все случайное. Собирал наш завхоз Саввич.

— Лады. Пусть возвращается на место небольшим довеском к легенде.

— Нательное белье берите только застиранное. Мелочи — по выбору, но зажигалки, ножи, ложки — в обязательном порядке. Деньги. Они должны быть у контрабандистов — получите в разной валюте — советской, злотых, оккупационных марках. Из оружия рекомендую парабеллумы, — советовал Грошев. — Курево, Леонтий Петрович, бери любое. Пути добывания курева неисповедимы...

Еще с полчаса пристреливали пистолеты в подвальном коридоре. Оглушительно лопались выстрелы, металось по закоулкам эхо, пули расплющивались о бетон и с пронзительным визгом рикошетировали.

Затем Грошев объявил личное время, и Андрей тут же попал в плен к Митрохину.

— Заходи-заходи, — распахнул Миша дверь своего кабинета. — Живой человек за целый вечер, слава богу. Знаешь, ехал сюда, думал — наимельчайшую малость буду записывать, составлять конспект эпохи для потомства. Куда там. У меня здесь одни рапорты, постановления, заключения, протоколы. Дневник сгинул за грудой дел, а угрызения совести перед потомками остались. Потерян верный шанс войти в историю. Ведь контрразведчиков-мемуаристов раз-два и обчелся. Приходится развивать устный чекистский юмор.

— Смотри, рассердится однажды Бугаков, руки не подаст.

— У нас негласная договоренность: на шутки не обижаться. Он знает, я люблю его таким, какой он есть. Не думай, Петя гордится немалым резонансом моих песнопений.

Андрей рассмеялся.

— Послушай, Миша, а как я, в порядке? У меня никаких казусов?

— Присматриваюсь пока. Да не сомневайся, Андрей, найдем закавыку.

— Не успеешь. Придется отложить до лучших времен, когда не нужно будет сидеть взаперти.

— Они обязательно наступят, эти времена, еще погуляем. Городок обживается, вернешься — во сто крат лучше будет. Хотя и сейчас не жалуемся: все чаще вместо выбитых окон сверкают витрины, белеют занавесочки, а за ними улыбки полячек. В ресторанах млеет танго. Улучшается быт. Ты обратил внимание на свою кровать? Блеск! Такие у всего личного состава группы. Наш завхоз раздобыл кровати, предназначавшиеся для личной охраны фюрера. Правда, где-то они намокли, проржавели и скрипят, как колодезный ворот. Я так и сказал нашему завхозу: «Ты, Саввич, не кровати заприходовал, а гитлеровские стоны...».

Немудрящий треп Митрохина куда-то уплывал, и Андрей думал о своем. Да, он взрослый человек и уже знает, что быстротекущее время обладает печальной способностью: затягивать в свое Ничто-Нигде-Никогда рядовые человеческие судьбы. Все деяния его, Андрея Черняка, уместятся в скромной папке на полках какого-нибудь закрытого архива, и оттиск на обложке — «Хранить вечно» — будет пустой формальностью. Кто вспомнит, если нелепая ошибка или трагическая случайность оборвут жизнь? Ребята? Конечно, они не забудут. Не забудет Аркадий. Ирина? Как знать, нелегкий это вопрос. Как все-таки важно верить, что ты не исчезнешь бесследно и кто-то близкий будет беречь о тебе память: «Он был бойцом тревожной эпохи, всегда думал о других и шел на врага, подавляя чувство самосохранения...»