Анатолий Степанов - Поединок. Выпуск 13

Через двор в сугробах — к дверям.

В прихожей и отдышаться можно. Здесь хоть ветра нет.

Опустил воротник. Фуражку поправил и легко взбежал па второй этаж. Знакомая дверь. Табличка медная. На ней вязью «А. А. Копытин. Коллежский асессор».

Дернул рукоятку звонка.

Дверь распахнулась. На пороге стоял Лапшин:

— Вы Алексей Федорович?

— Точно так.

— Прошу, прошу. Заждался вас Виктор Алексеевич.

Шагнул Климов в прихожую. И даже знакомый запах почувствовал. Навечно, видимо, въелся в эти стены горелый сургуч.

А навстречу, улыбаясь, раскрыв широко руки, шел Виктор Копытин. Лучший его, Климова, друг по военному училищу.

Они обнялись и долго стояли, прижавшись друг к другу. Время прошло. Да какое. Война, окопы, атаки, отступления. Потом революция. Их молодость совпала с девальвацией человеческой жизни. Поэтому особенно здорово было ощущать руки верного друга на своих плечах.

— Ну пошли, пошли, — сквозь слезы выдавил Копытин и дернул щекой.

В маленькой гостиной ничего не изменилось с тех далеких дней, когда Алексей Климов еще юнкером приходил сюда.

Только вот друг его, Виктор Копытин, не был похож на молоденького юнкера Александровского училища. Лицо его затвердело, складки у рта обозначились, седина появилась, и глаза стали другими — прозрачными, с сумасшедшинкой, как у кокаиниста.

Стол по нынешним временам обильный. Консервы, сало, колбаса.

— Вот только водки нет, — дернул щекой Копытин, — так что, Алеша, пить «шартрез» будем. Помнишь, как мы его на пасху у Олечки Васильевой пили?

— Когда это было-то, Витя, в другой жизни. А помнить помню все, будто вчера.

— У меня, господа, — вмешался в разговор Лапшин, — на напитки тоже память крепкая. Где чего хорошего выпил, помню.

Он, ловко орудуя ножом, потрошил коробки с сардинами.

Копытин посмотрел на него, быстро, словно случайно, и Лапшин замолчал...

— Ты бы пошел, Трифон, отдохнул в другой комнате, музыку послушал, — сказал Копытин.

Лапшин встал, налил в стакан до краев тягучего «шартреза», прихватил сала и вышел.

— Это твой вестовой? — посмотрел ему вслед Климов.

— Вроде того. Да что о нем-то говорить...

За стеной запела Ильза Кремер. Лапшин завел граммофон.

— Ты зачем приехал в Москву? — спросил Климов. — Я очень удивился, получив твое письмо.

— Соскучился, Алеша, соскучился.

— А если серьезно?

— Теперь ты мне ответь, что делаешь ты, поручик Климов, в Москве?

— Во-первых, штабс-капитан. Во-вторых, через два дня начинаю работать инструктором стрелковых курсов.

— Браво! — Копытин поднял рюмку. — Браво. Герой германской войны. Золотое оружие за прорыв в Галиции — и учить большевиков стрелять.

— Я дал слово. В декабре семнадцатого. Когда Александровское училище сложило оружие.

— Кому?!

— Я дал честное слово, что я никогда не буду выступать против народа.

— Ты дал честное слово! — Копытин вскочил, лицо его свело тиком. — Честное слово, когда твои друзья шли в «ледяной поход» [7] Корниловский поход на Дон и Кубань в 1918 г. ...

— Вот об этом, Виктор, не надо. Я знаю из ваших первопоходников не только тебя...

— Хорошо! Забудем. Черт с ним, с золотым оружием, с погонами.

Копытин достал из кармана золотой портсигар. Вспыхнула в электрическом свете бриллиантовая монограмма.

— Ты стал богат, Виктор, — прищурился Климов, — золотые часы, портсигар, перстень...

— А на тебе все тот же китель, — резко отпарировал Копытин, — все твое имущество шинель да сапоги. А я хочу тебя сделать богатым.

В Сокольники ночь приходила раньше. И если на улицах города темноту разгонял тусклый свет одиноких фонарей, то на лес она опускалась плотно и вязко.

Дачи, затерявшиеся в сугробах и деревьях, были одиноки и пусты. Ни огонька, ни человеческих следов на мягком снегу.

Темнота. Безлюдье. Поземка.

Поэтому свет автомобильных фар был особенно ярок. Два легковых автомобиля пробирались сквозь сугробы. Свернув с широкой просеки в узкий переулок, они остановились у двухэтажной дачи. Дважды рявкнул автомобильный клаксон.

Сначала тускло вспыхнули разноцветные стекла террасы, потом раскрылась дверь.

Двое в шинелях, держа маузеры наготове, подошли к калитке.

— Спрячь пушку, Глухой, свои! — крикнул шофер.

Из дома вышли семь человек и пошли к машинам, расселись в автомобили.

— Едем? — спросил шофер.

— Нет. Сейчас Петька придет.

На террасе в свете лампы, падающем из дверей, стояли двое. Собан — высокий, плечистый мужик лет тридцати и Петька Чернуха, худощавый, среднего роста. Он был одет как чиновник средней руки, в черное пальто с котиковым воротником шалью и такую же шапку пирожком.

— Слушай меня, — чуть растягивая слова, говорил Собан, — поедете в сторону Тверской заставы, там и начнете. Пусть знают, кто хозяин в городе.

— Да понял я, Собан, понял.

— Еще раз повторяю, подъедете, подзовете красноперого, спросите, как проехать, и глушите.

— Потом куда?

— Известно куда. Ты на Долгоруковскую, а Козуля с ребятами на Патриаршие к Витьке Залетному. Там от меня известий ждите. Иди.

Собан повернулся, ушел в дачу, а через несколько минут он и оставшиеся члены банды покинули дом.

За стеной по-прежнему играл граммофон, только пела уже Варя Панина. Видимо, любил эту пластинку Лапшин, потому что ставил ее подряд несколько раз.

На столе стояла початая бутылка зеленого ликера. Климов сидел строгий, в застегнутом на все крючки кителе. Он даже воротник не расстегнул.

По комнате шагал из угла в угол Копытин, продолжая, видимо, давно начатый спор:

— ...Ты говорил о чести, Алексей, о совести. Твой отец погиб в Порт-Артуре, и учился ты на казенный счет. А дальше что ты видел? Строй, нищенское жалованье подпоручика. Сорок три рубля. Из этих денег ты еще платил за гимназию.

— Я честно служил, Виктор.

— Так я же не обвиняю тебя. Но вспомни, когда ты пришел свататься к Ольге Васильевой, ее папенька отказал тебе. Почему? Да потому что ты нищая пехтура.

— Ты не смеешь так говорить о Григории Нилыче, просто Ольга любила другого.

— Ах, как это романтично. Прямо сочинение мадам Чарской. Только почему же месье Столбов, жених Олечкин, сын мануфактурщика Столбова...

— Прекрати, Виктор, — Климов вскочил. — Немедленно прекрати.

— Ах, вам не нравится, господин штабс-капитан, ну простите, простите великодушно.

— Для чего ты начал этот разговор, Виктор? Изволь объясниться.

— Вот, — сказал Копытин, — мы и добрались до сути.

Гнал ветер по Долгоруковской редких прохожих, раскачивал тусклые фонари. Плясал снег в слабом желтом свете.

Приплясывал на тротуаре постовой милиционер. Засунул руки под мышки, грел пальцы. Время к ночи, а наган в холодной руке не слушается.