Виктор Вучетич - Поединок. Выпуск 3

— Факты нам пока не очень помогают.

Сторожев открыл термос. Налил в две жестяные кружки крепкий чай.

— Пей. Вместо идеи. А Петрович молодец. Он прав насчет Семенца. Но мне ты нужен сам. Как самостоятельная мыслящая единица. Пойми и это. Слушай Петровича, но и сам работай.

— Понял, Сергей Валентинович. Пока не очень получается.

— Васильченко передай следующее: вы теперь мне нужны будете оба. Поэтому лучше вам в эти дни выходить на «Тайфуне» вместе. Может быть, появлюсь во вторник. Примерно в этом же квадрате. И на этой же посудине. Повторяю — ты все делал правильно. Семенец — тип в самом деле подозрительный. Сейчас я как раз занимаюсь его биографией. Думаю, что-то там есть — если только это не мания преследования.

— А с Прудкиным?

— Прудкин совсем не так прост. Насчет Прудкина я бы еще подумал, не сбрасывал его со счетов. Грубость иногда может превратиться в тонкость. Представь еще раз — кто Прудкин?

— Знаю я этот тип наизусть. Обычный киножучок.

— Жучок очень ловкий. И скажи — чем это не прикрытие? Разве мы не можем с тобой предположить, что это — прикрытие? Тогда как он будет действовать? Наверное, так и будет. Будет прятать «левые» картины. Держать их в камере хранения. Ведь действуй он по-другому, это скорей бы вызвало наши подозрения. Именно жучок, хитрый жучок — его прикрытие. Учти одно — он не знает, что Трефолев накрыт.

Сторожев перевернул кружку. Надел ее на горлышко термоса.

— Вот видишь, как я тебя поддерживаю.

— Да, Сергей Валентинович. Меня сейчас только поддерживать.

— Или хотя бы с тем же Тереховым. Тоже совершенно правильное размышление.

Прямо подо мной перекатывалась вделанная в стол выносная картушка гирокомпаса. Вот ее круг медленно пополз по часовой стрелке. Помедлил, остановился. Дернулся. Пополз против часовой стрелки. Я наблюдал за кругом.

— Помни — ты меня оштрафовал. Лезь назад. Действуй в том же духе. Тот же квадрат. Вторник. И так же рано утром.

— Есть.

Я выбрался на палубу.

Шоссе было пустым. Запах земли и высохшего мха. Уже весна, земля начинает прогреваться. Поэтому и пахнет землей.

Мы свернули к Щучьему озеру. Подъезды к озеру густо заросли вереском, рябиной, туей, ивняком. На кустах уже обозначились почки. Почва вокруг была болотистая. Казалось, Васильченко вел мотоцикл прямо по воде. Он ехал в самой гуще, так, что по лицу били ветки. Каким-то чудом удерживая коляску, выехал сразу к озеру.

Мы объехали все вокруг. Калниня нигде не было.

— Что-то Августович подвел. Я как чувствовал.

Васильченко затормозил около невысокого сруба с выбитыми стеклами. Это была местная турбаза.

Озеро обступал довольно густой березняк. Изредка в березняке встречались ели. Ближе к берегу — ивы. Совсем близко к берегу, каждая особняком, стояли сосны, росшие прямо около густого камыша.

Озеро было довольно большим. Чистая вода, блестевшая сейчас как зеркало, тянулась километра на два. Еще около километра, подступая к нашему мотоциклу, шла отмель, усеянная валунами и песчаными наносами.

Васильченко подошел к берегу.

— Хорошо здесь.

Я подумал — он чем-то напоминает медведя. Такой же кряжистый, сутулый. И все-таки я не мог отделаться от мысли — что-то в нем не внушает мне доверия.

Васильченко зашел в сруб. Пригнулся, хлюпая сапогами. Свистнул.

— Грязь. Окна выбиты. Да. Порядки.

Он вернулся.

— Насчет Терехова. Ты ведь жаждал близкого знакомства. Он как раз сегодня поехал в город. Кажется, еще не вернулся. Но если вернется, на вечерний клев заявится именно сюда. На Щучье. Так что завтра у тебя будет повод.

Утром я подъехал к палисаднику Зиброва. Коротко протрещал мотоциклом. Через несколько минут дверь открылась. Заспанный Зибров вышел на крыльцо.

— Потише нельзя трещать? Доброе утро.

— Гена, извини.

— Все семейство разбудишь, — он пошел к калитке, на ходу застегивая китель. — Володя, можно тебя на минутку?

Мы отошли.

— Что случилось?

— Знаешь, что сейчас пеленгаторная служба района в готовности «раз»?

— Не сообщай уже известное.

— Года три уже какой-то передатчик выходит в эфир у Янтарного. Вторая станция за Рыбачьим. Засечь его никак не могут. Работает сверхнаправленно. Но главное — все время на движущемся объекте. Может быть, на электричке. Искали его в Янтарном. Начинал он работать всегда там, продвигаясь то в сторону Риги, то обратно. Потом выходил с перерывами по всей линии. Мне пришло в голову — что, если кто-то из наших?

— Любитель — в электричке?

— Ты вот лучше скажи — выезжал кто-нибудь вчера из поселка?

— Калнинь выезжал, — сказал я. — Сорвался как бешеный.

— Это на него похоже. Я вот, например, знаю, что знакомая твоя, Саша Дементьева, с Никитой ездила в Ригу. Галиев ездил. Прудкин мог, потому что его не было в поселке. Все. А передатчик этот утречком попиликал. Пеленгаторщики взяли его в клещи, попробовали довести до Рыбачьего — ушел.

— Это было до одиннадцати?

— Думаешь о Терехове? Не знаю. Электричка с Тереховым ушла в одиннадцать, а передачу засекли около двенадцати.

Я прошел мимо двух палисадников. Остановился.

Дом Терехова стоял чуть на отшибе, ломая ровную линию за густыми зарослями бузины и дикой вишни. Во дворе были две калитки. Одна, у фасада за этими зарослями, была главной. Вторая, маленькая, вела во двор с задней части участка. Эта часть выходила к густой сосновой роще, тянущейся до самого берега — как раз до места, где начинался поселковый парк.

Я увидел движущийся локоть, торчащий из обсаженной кустами беседки. Ветки кустов сейчас были голыми, и рука отчетливо выступала в просветах кустов. По движению локтя я понял — Терехов рисует.

Интересно, заметил ли Терехов, что я подошел.

Дом Терехова — большой, деревянный, с широкой застекленной верандой. На чердаке — маленькая комната с балконом. Метрах в десяти от дома — хорошо выкрашенный дощатый сарай.

В отличие от сарая сам дом выглядел довольно запущенным. Краска на жестяной кровле давно сошла, кровля во многих местах проржавела.

Если человек выкрасил сарай, почему он не мог начать с дома?

Впрочем, может быть, все это не имеет никакого значения.

Я кашлянул, постучал в калитку. Через несколько секунд выглянул Терехов.

На вид ему было за пятьдесят. Глаза Терехова, голубые, глубоко запавшие, были спокойными, взгляд — неторопливым. Он смотрел на меня так, будто я был пустым местом. У него были довольно длинные седые волосы, лицо казалось жестким, верхняя губа по-особому поджималась.

— Извините, Вячеслав Константинович.

— А, рыбнадзор, — суховатым, стелящимся голосом сказал он. Поморщился. Оглянулся на рисунок. Снова повернулся ко мне.

— Чем могу служить?