Алексей Сережкин - Ученик

И ему опять показалось, что плюшевый медведь одобрительно подмигивает ему с софы.

Утром все было по-прежнему.

Он с гордостью продемонстрировал зашедшему за ним Корейцу висящую на стене подшивку. Еще больше гордости в нем вызывал факт того, что его руки были разбиты в кровь — удивительно, но никогда ранее его кулаки не выглядели столь внушительно и впечатляюще. Но руки он спрятал за спину — хвастаться и гордиться, казалось, было нечему. В особенности перед человеком, который с легкостью мог вырвать из мощного дерева кусок древесины без видимых повреждений на руках, как бы походя и обыденно, как само собой разумеющееся.

Кореец с непроницаемым видом изучил подшивку, зачем-то поковырял пальцем края измочаленных газетных листов в самом ее центре и буднично сказал:

— Покажи руки.

Он с тщательно скрываемой гордостью протянул руки вперед костяшками вверх — кожа на них была ободрана и отдельные кусочки бахромились на краях первой и второй костяшки, на тех самых, о которых ему говорил Кореец.

Кожа была сорвана по всей ударной плоскости — были разбиты фаланги и суставы всех пальцев. Мама обработала накануне его раны йодом — это было больно, но он терпел, стиснув зубы, и свежая сукровица, выступившая при сжатии рук в кулаки на фоне потеков йода, впитавшегося в кожу, и подсохшая живописными разводами, выглядела впечатляюще.

Кореец казалось бы не обратил внимания на повреждения и небрежно повернул его ладони. Увидев аналогичные отметины на больших пальцах, он нахмурился и так же буднично сообщил:

— Я тебе, кажется, особо говорил про большие пальцы — и про то, как их надо ставить. Ты хочешь сустав выбить? — и, не дожидаясь ответа, подошел к висящей на стене подшивке и ударил по ней рукой без замаха.

В этот раз он увидел и отметил момент удара, против его ожиданий не раздалось никакого особенного звука, и штукатурка не посыпалась с потолка, куда он тревожно и невольно перевел взгляд.

Кореец улыбался своим мыслям, задумчиво изучая верхнюю газету — висевшую, как он отметил, вверх ногами. Проведя по ней пальцем, Кореец как бы встрепенулся и вернулся откуда-то издалека, где блуждали его мысли — о характере раздумий он постеснялся спросить.

— Пока не срывай листы. Послежу за твоими руками. Большой палец и ударная плоскость, помни об этом постоянно. И бей не сериями, а поспокойней, не забывай о технике.

И моментально задал следующий вопрос:

— По поводу турника что у тебя?

Он и ждал и боялся этого вопроса.

Место, где можно было бы пристроить турник, он определил сразу. Стандартная «хрущевская» «трешка» не оставляла большого простора для вариантов и фантазии. Сразу после проходной большой комнаты, которую всегда называли залом, одна дверь вела налево — в спальню родителей, а вторая направо — в его комнату. Прямо был небольшой чуланчик с отдельной дверью, где мама держала банки с соленьями и вареньем, и пространство с дверным проемом и двумя дверьми идеально подходило для размещения турника.

Его можно было укрепить между косяками двух дверей в комнаты — и подтягиваться лицом к чуланчику.

Если бы он, конечно, умел подтягиваться.

Когда он выбирал место для турника, невольно всплыли недавние воспоминания о его позоре на уроке физкультуры, когда их физрук опять устроил очередное соревнование «кто больше подтянется» — и «насколько приблизится к рекорду школы» — его излюбленная фраза.

Для их седьмого класса норматив, установленный физруком, составлял семь раз на отличную оценку, пять — «на четверку» и три раза «на тройку». Всего три одноклассника могли подтянуться семь раз. Ни один не мог подтянуться восемь, но над их попытками выжать — таки восьмой раз никто и никогда не смеялся.

Смеялись всегда почему-то над ним. Он был не единственным, кто не мог подтянуться ни разу — еще несколько человек были в такой же ситуации, но только его выход к турнику сопровождался всегда бурным весельем и радостью всего класса.

Да и с того самого момента, когда он при ответе на уроке стал машинально дергать правой рукой в сторону — в тот самый момент, когда он заикался от волнения и не мог начать предложение при ответе — с того самого момента его передразнивали девочки, когда у них было настроение — смешно дергая в сторону рукой и заливаясь веселым смехом.

Но ему было не смешно.

И ему не было смешно выходить перед всем классом к турнику — он шел, с трудом передвигая ноги, как на эшафот, поворачивался лицом к классу, потому что подтягиваться на турнике спиной к классу считалось невежливым, и с трудом вскарабкивался до перекладины. Он не мог просто подпрыгнуть вверх и ухватиться за прохладный металл — его пальцы всегда соскальзывали и он падал вниз на маты, подстеленные внизу, и он начал вползать до перекладины по боковой стойке, как по канату. И опять ему единственному не было смешно.

Да, он старался подтянуться. Но его попытки хоть чуть-чуть приблизить свой подбородок, чтобы хоть раз — один только раз перенести его над перекладиной — приводили к тому, что он весь спазматически извивался, как червяк, насаживаемый на крючок, но ни на миллиметр не приближался к поставленной цели. Его попытки всегда вызывали самое бурное веселье класса, иногда даже слышались аплодисменты.

Причем наиболее громко и зажигательно веселились девочки, которым не нужно было подтягиваться вообще, они всего — навсего отжимались, причем не от пола, а от двух стоящих параллельно гимнастических скамеек, что было на его взгляд не то что проще, а неизмеримо проще. Он был горд тому факту, что мог просто отжаться от пола ровно десять раз — после чего его силы иссякали, и он падал на пол, но отжимался он всегда дома, где некому было над ним смеяться. И поддерживать было тоже, к сожалению, некому.

Кореец одобрительно хмыкнул, увидев место предполагаемого размещения турника, и немедленно задал вопрос:

— А турник?

Ему было немного неловко показать и объяснить то, что он придумал использовать в качестве турника.

Безусловно, найти отрезок гладкой никелированной прохладной на ощупь трубы было бы здорово, но он не смог придумать, где можно было бы раздобыть такой кусок.

Единственная мысль, которую он не смог отбросить после обдумывания различных вариантов, было приспособить для этих целей кусок клюшки.

Да, хоккейной клюшки.

У него была клюшка. Он не умел кататься на коньках — не говоря уж о модных хоккейных, с заточенными лезвиями, что там говорить, он с трудом катался на коньках, крепившихся к валенкам — у них было по два лезвия на каждый валенок, видимо, конструктор данного чуда инженерной мысли предполагал, что на двойных лезвиях стоять будет проще. Стоять на них действительно было можно, но кататься абсолютно невыносимо. Он пытался это делать и несколько раз ходил на каток тренироваться — после каждого раза у него болели все мышцы, и в особенности ноги и бока — на которые он постоянно падал, каждый раз по возвращении с катка он с облегчением стягивал с себя валенки и надеялся, что кататься больше не придется.