Юлий Дунский - Экипаж

— Ум. Пойми, ум не может быть универсальным. Все мы умные — и все по-разному… Поэтому на Таганку ходи со мной и насчет Бермудского треугольника — тоже ко мне. А по всем остальным вопросам обращайтесь к товарищу Тимченко.

Машина выехала в узкий проезд между метро и театром и остановилась. Игорь и Тамара стали пробираться сквозь вежливую толпу ко входу.

Игорь и Тамара лежали в постели. Горел только ночник. Игорь уже дремал. А Тамара, взбудораженная хорошим вечером, все не могла заснуть.

— Не спи! Не смей спать! — требовала она.

— Сейчас буду рисовать твой портрет.

— И она пальцем стала обводить контур его лица.

— Лоб низкий, без морщин. Все понятно: человек не думает, не страдает… Нос хрящеватый, хитрый…

От легкого прикосновения было приятно, хотя и щекотно. Игорь улыбался, но не открывал глаза.

— Рот у тебя слабый и жадный… Но не злой.

— И на том спасибо, — пробормотал Игорь.

— Не нравится? Пожалуйста… Зачеркнем и нарисуем снова.

Она пальцем «перечеркнула» лицо Игоря и стала обводить заново.

— Лоб широкий, ясный… Нос тонкий, энергичный. Рот мой любимый, мой мягкий, мой ласковый…

Она поцеловала Игоря в губы и замерла, прижавшись лицом к его лицу.

Перед тем как отойти ко сну, Тимченко решил съесть яблоко. Он чистил его, а жена в сотый раз говорила:

— Напрасно ты не ешь с кожурой. В ней все витамины.

Андрей Васильевич, занятый своими мыслями, не ответил.

В спальню вошла Наташа, спокойная, веселая, с заметно уже округлившимся животиком. Она поцеловала мать.

— Спокойной ночи, родители.

Потом потерлась носом о щеку отца, схватила с тарелки самое красивое яблоко и ушла к себе.

Тимченко машинально протянул руку, давая измерить себе давление, и вдруг объявил:

— Послезавтра в госпиталь ложусь. Годовая медкомиссия.

Анна Максимовна разволновалась, даже бросила резиновую грущу прибора.

— Я так и знала!.. Каждый год одно и то же: говоришь мне за день.

— Ну раньше бы сказал — какая разница? Не в тюрьму ведь иду, сухарей сушить не надо… Отдохну месяц… И нет причин волноваться.

— Да, да… Как будто ты не волнуешься. — Анна Максимовна уже взяла себя в руки. — На меня нашумел ни за что ни про что. А между прочим, волноваться тебе нечего. Ты в прекрасной форме — говорю как врач.

Андрей Васильевич помолчал, потом сказал грустно:

— Конечно, волнуюсь. С каждым годом все больше… Это только коньяк от возраста становится лучше.

Весь экипаж Тимченко проходил комиссию одновременно.

Летчикам проверяли зрение… Слух… Брали кровь на анализ — из пальца, из вены…

Усеянные датчиками, сидели они в белых строгих кабинетах, среди приборов и циферблатов… Стояли на рентгене, лежали на электрокардиограмме. Крутили педали велосипеда, поднятого над полом, — это проверялась работа сердца под нагрузкой…

Вечерами смотрели телевизор… Играли в домино, в шахматы, читали… А утром опять разбредались по кабинетам.

…И вот пришел последний день. Андрей Васильевич стоял в кабинете главврача и спрашивал с улыбкой:

— Ну как, товарищ профессор, не пора еще подковы сдирать?

— То есть? — не понял профессор.

— А это когда коняга старый отработает свое, пора на живодерку, так с него подковы сдирают, чтобы не пропадало добро.

— А-а… Нет, до этого еще не дошло… Летайте.

— А велосипед?

— Велосипед вы крутили так себе. Хуже, чем в прошлый раз.

— Так я ж не велосипедист, — улыбнулся Тимченко. — Я летчик.

Он вышел в коридор и увидел своего второго пилота — расстроенного и бледного. С лица Андрея Васильевича сползла улыбка.

— Что такое?

— Списали… Отлетался… Андрей Васильевич, что же это получается? Я ж тебя моложе на восемь лет!

Бессознательный эгоизм этих слов не обидел Тимченко. Он прекрасно понимал, что творится сейчас в душе второго.

— Миша, ну что тебе сказать? Это как у Пушкина: «Сегодня ты, а завтра я». — Он говорил, а сам чувствовал, как неубедительно звучат его утешения. — И потом, на земле тоже работа. Все равно ты в авиации. Найдут тебе должность, и вообще… А, вались оно все! Пойдем выпьем.

Снова «Ту-154» летел в Африку. В кабине шел спокойный веселый разговор.

— Мой Вовка, — рассказывал штурман, — в сочинении написал: «Бывали в моей жизни невзгоды, но бывали и взгоды…»

— Как-как? — не понял Тимченко.

— Взгоды, — повторил штурман. А Игорь Скворцов похвалил:

— Логично! Раз есть невзгоды, должны быть и взгоды. Словотворец… Сколько ему поставили?

— Трояк.

Второй пилот — он был новенький и в обсуждении Вовкиных дел участия не принимал — спросил у командира:

— Андрей Васильевич, а кому вы самовар везете?

— У нас там кореш появился, — объяснил штурман. — Не какой-нибудь, а министр авиации.

— Хороший мужик, — кивнул Тимченко. А штурман с преувеличенным сожалением посмотрел на Игоря.

— Да… Наверно, встречать придет, а Тамары-то и нет.

…Самолет, скользя по невидимому склону, приближался к посадочной полосе… Пилот приподнял нос машины, выдержал ее над полосой — и вот колеса мягко, неслышно соединились с землей. Только дым от сгоревшей резины улетел назад, и громадная машина покатила, успокаиваясь, по своей бетонной дороге.

…Когда летчики вышли из кабины, у трапа их ждал представитель Аэрофлота, огорченный и встревоженный.

— Андрей Васильевич, — сказал он. — В стране волнения. Что именно происходит, пока непонятно, но очень похоже, что это начали мятеж правые…

А Тимченко и без его объяснений видел, что аэропорт заняли военные. Перегородив перрон, стояли шеренгой автоматчики, ехал по взлетному полю бронетранспортер с тяжелым зенитным пулеметом, а издалека, из города, доносился знакомый с войны гул — там шла стрельба.

Бронетранспортер стал боком, загородив дорогу готовой к выруливанию бело-красной «Сессне».

Летчики, у ног которых стояла коробка с электрическим самоваром — подарок министру авиации, — смотрели молча, как министра выволокли из кабины «Сессны», как застрелили в упор одного из его телохранителей, как министра потащили, подгоняя прикладами автоматических винтовок, как затолкали в бронетранспортер. Белый костюм молодого африканца был уже в крови, парчовая шапочка слетела.

— Товарищи, в город ни в коем случае, — говорил представитель Аэрофлота. — Аэропорт пока что не закрыт, вылетите обратным рейсом по расписанию…

В креслах с высокими спинками сидели две женщины, народные заседательницы, а между ними мужчина — судья.

— Слушается дело по иску Ненарокова Валентина Георгиевича к Ненароковой Алевтине Федоровне об отобрании ребенка… Секретарь, доложите явку в судебное заседание…

— Истец явился, ответчица явилась, — торопливо ответила девушка-секретарь. — Свидетель Мишакова явилась, представитель роно явился…