Джакомо Казанова - Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 1

— Да, вместе с дядюшкой.

— А зачем вам добывать золото? Вполне достаточно и ртути. Скажите, ради Бога, можно ли многократно увеличивать её объём?

— К сожалению, нет. Если бы это было так, я обладал бы неисчерпаемым источником богатств.

Заплатив хозяину за ужин, я велел найти мне к завтрашнему утру экипаж с двумя лошадьми, чтобы ехать в Салерно. Потом поблагодарил грека за превосходный мускат и спросил его адрес в Неаполе, присовокупив, что через две недели мы встретимся снова, поскольку мне совершенно необходимо купить у него бочонок чериго.

На этом мы простились, и я отправился спать, вполне удовлетворённый своим дневным доходом и нимало не сомневаясь, что грек после бессонной ночи явится завтра покупать мой секрет. Во всяком случае, на первое время у меня теперь были деньги, а в будущем Провидение не могло не позаботиться обо мне.

Как я предполагал, грек был у меня с первыми лучами солнца, и я пригласил его выпить со мною кофе.

— С величайшим удовольствием, но не согласитесь ли вы, синьор аббат, продать мне ваш секрет?

— Когда мы встретимся в Неаполе...

— А зачем откладывать?

— Меня ждут в Салерно, да и секрет стоит немало. К тому же я почти не знаю вас.

— Это не причина. Здесь мне открыт кредит, и я могу заплатить наличными. Сколько вы хотите?

— Две тысячи унций.

— Согласен, но при условии, что я сам произведу увеличение моих тридцати фунтов с помощью тех веществ, которые вы укажете.

— Их здесь нет, только в Неаполе...

— Но если это металлы, достаточно поехать в Торре-дель-Греко, и там всё найдётся.

— А вас хорошо знают в Торре-дель-Греко? Мне не хотелось бы понапрасну терять время.

— Ваше недоверие обижает меня.

С этими словами он взял перо и, написав записку, подал её мне. В ней значилось: “Выдать предъявителю сего пятьдесят унций золотом и отнести на счёт Панагиоти”.

Он сказал, что банкир живёт в двухстах шагах от гостиницы и настаивал, чтобы я самолично отправился к нему. Я не заставил долго упрашивать себя и получил пятьдесят унций. Возвратившись, я выложил деньги на стол и согласился ехать в Торре-дель-Греко, где мы завершим все дела. У него был собственный экипаж с лошадьми, он велел закладывать и уговорил меня взять деньги. Когда мы приехали, он написал мне в должной форме обязательство выплатить две тысячи унций после того, как получит от меня рецепт увеличения ртути на четверть без ухудшения её чистоты, такой же, что и купленная у меня в Портичи.

После сего я назвал ему свинец и висмут, и мой грек сразу же отправился куда-то проделать сию манипуляцию собственными руками. Возвратился он к вечеру с печальным лицом.

— Я всё испытал, однако ртуть получается не чистая.

— Но она совершенно такая же, что и в Портичи, — в обязательстве об этом говорится вполне ясно.

— Там записано: “без ухудшения её чистоты”. Однако, согласитесь, ведь этого же нет. Во второй раз она уже не поддаётся увеличению.

— Вы знали об этом. Если мы обратимся в суд, вы проиграете, но тогда секрет мой станет всем известен. Я не думал, что вы, сударь, способны так обмануть меня.

— Синьор аббат, я никогда ещё никого не обманывал.

— Но разве вы не узнали от меня секрет? В Неаполе будут смеяться, а адвокаты неплохо заработают на этом деле. Я просто глупец, что доверился вашим обещаниям. Вот ваши пятьдесят унций, они мне не нужны.

Вынимая деньги, я умирал со страха, что он возьмёт их, но грек ушёл, даже не притронувшись к ним. Возвратился он вечером, однако мы сели за разные столы, хотя и в одной комнате — война была объявлена. Впрочем, я не сомневался, что всё кончится миром. Мы не сказали друг другу ни слова, но на следующее утро, когда я собирался ехать, он явился ко мне и на повторное моё предложение взять обратно пятьдесят унций сказал, что, напротив, я должен принять ещё пятьдесят, но возвратить ему вексель. Мы принялись убеждать друг друга, и по прошествии двух часов я сдался. Обедали мы уже вместе, как добрые друзья. При расставании он дал мне записку на свой склад в Неаполе для получения бочонка муската и подарил бритву с серебряной ручкой в роскошном футляре. Мы простились с наилучшими чувствами и совершенно удовлетворённые друг другом.

Приехав в Салерно, я провёл там два дня, занимаясь пополнением своего гардероба и покупкой необходимых вещей. С сотнею цехинов в кармане я испытывал немалую гордость своим подвигом, в коем, как мне казалось, никто не мог упрекнуть меня. Чувствуя себя свободным и с достаточными средствами, чтобы явиться перед епископом в пристойном виде, а не как нищий, обрёл я прежнюю свою весёлость.

Из Салерно я выехал в обществе двух священников, которые направлялись по делам в Козенцу. Сто сорок две мили мы проделали за двадцать два часа. Достигнув сей калабрийской столицы, я на следующий день нанял небольшую повозку и продолжал путь в Марторано, с удивлением глядя на страну, в которой, несмотря на щедрость природы, была видна лишь самая крайняя бедность.

Я застал епископа Бернардо ди Бернарди сидящим за бедным столом и занятым бумагами. Согласно обычаю я встал на колени, но он вместо благословения поднялся и заключил меня в свои объятия. Его чрезвычайно огорчил мой рассказ о том, как в Неаполе я не мог получить никаких сведений, но, узнав, что у меня нет никаких долгов, а здоровье в самом лучшем состоянии, он успокоился. Затем епископ усадил меня и велел слуге поставить третий прибор. В нашей трапезе участвовал ещё священник, который, судя по его немногим словам, был величайшим невеждой. Его Преосвященство занимал просторный, но дурно построенный дом, находившийся к тому же в плачевном состоянии. Обстановка была настолько скудной, что для моей постели бедный епископ оказался вынужден уступить мне один из своих матрасов! Обед просто испугал меня, чтобы не сказать большего. В остальном монсеньор был человеком недюжинного ума и, что ещё ценнее, безупречной честности. К моему величайшему удивлению, его епархия, как он сказал, приносила ему лишь пятьсот дукатов в год, да ещё, к вящему несчастью, у него было шестьсот дукатов долга. Он со вздохом добавил, что может радоваться только избавлению от когтей монахов, преследования коих были для него в течение пятнадцати лет истинным чистилищем. Его признания ужаснули меня. Я понял, что здесь отнюдь не земля обетованная, и я буду ему лишь в тягость. Сам он также был огорчён, что не может предложить мне ничего лучшего.

Я полюбопытствовал, есть ли у него хорошие книги или общество образованных и благородных людей, среди которых можно с приятностью провести несколько часов. Он улыбнулся и отвечал, что во всей епархии нет положительно ни одного человека, умеющего писать без ошибок, а тем паче со вкусом или понятиями относительно изящной литературы; нет ни одной настоящей библиотеки, и никто не интересуется даже газетами. Однако же он обещал мне, что мы будем вместе упражняться в словесности, как только получатся заказанные в Неаполе книги.