Джакомо Казанова - Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 1

Во время казни сей жертвы иезуитов я был принуждён отвести глаза и заткнуть уши, чтобы не слышать душераздирающих криков человека, уже лишившегося половины своего тела. Однако Ламбертини и толстая тётушка даже не пошевелились. Не знаю, было ли это признаком жестокосердия? Мне оставалось только верить их словам, что ужас перед преступлением сего чудовища лишил их жалости, столь естественной при виде нечеловеческих мучений. На самом же деле в течение всей казни Тиретта занимал набожную тётушку, и, возможно, именно поэтому добродетельная дама не отваживалась пошевельнуться, ни даже повернуть голову.

Оказавшись позади неё на весьма близком расстоянии, он из предосторожности приподнял её платье, чтобы не наступить на него. Это, конечно, было вполне естественно. Но, случайно посмотрев в их сторону, я увидел, что осмотрительность Тиретты зашла слишком далеко. Не желая мешать своему другу, а тем более стеснять даму, я отвернулся и нарочно встал таким образом, чтобы моя возлюбленная ничего не заметила. Это вполне устраивало тетушку, и я в течение целых двух часов слышал шуршание, но, находя положение забавным, терпеливо не двигался со своего места. Я восхищался аппетитом Тиретты даже больше, чем его смелостью, но ещё сильнее умиляла меня покорность самой дамы.

Когда к концу сего долгого представления я увидел, что мадам*** обернулась, я тоже повернулся и, посмотрев на Тиретту, обнаружил его свежим, весёлым и спокойным, как ни в чём не бывало. Однако дражайшая тётушка показалась мне задумчивее и серьёзнее, чем обычно. Ей оставалось только уступить фатальной необходимости, иначе Ламбертини осмеяла бы её, а юная воспитанница, открыв запретные для себя таинства, была бы шокирована.

Наконец, мы уехали, и, доставив папскую племянницу домой, я попросил её уступить мне на несколько часов Тиретту. Я проводил также мадам*** на улицу Сен-Андре-де-Зар, и она пригласила меня приехать к ней на следующее утро, имея для меня некое сообщение. Как мне показалось, расставаясь с нами, она не поклонилась моему другу. Я полагал, что мой повеса нуждается в подкреплении, и мы отправились к Лоделю, у которого за шесть франков подавали отменнейший обед.

— Чем это ты занимался позади мадам***? — спросил я его.

— Ну, я был уверен, что ни ты, ни кто другой ничего не заметит.

— Никто другой это возможно, а что касается меня, то, увидя начало твоих манёвров и предполагая дальнейшее, я нарочно встал так, чтобы вас не поймали ни Ламбертини, ни прелестная племянница. Догадываюсь, чем ты довольствовался, и, должен признаться, восхищён столь непомерным аппетитом. А несчастная жертва, кажется, недовольна.

— Это жеманство перезрелой женщины, мой друг. Она может сколько угодно притворяться рассерженной. Но за два часа она даже не пошевельнулась, и я уверен, что хоть сейчас готова повторить всё с самого начала.

— Я согласен с тобой, но самолюбие вынуждает её считать, что ты не проявил должного уважения.

— Уважения? Разве не приходится каждый раз нарушать его, когда хочешь добиться желаемого?

— Несомненно, но все же не так, как ты, на виду у всех.

— Конечно, но пьеса была сыграна четыре раза подряд и без всякого сопротивления. Разве это не говорит о полнейшем согласии?

— Рассуждения твои хороши, но ты же видишь, она сердится. И завтра хочет поговорить со мной, конечно о тебе.

— Возможно. Однако я не думаю, что она вспомнит про наши забавы. Не сошла же она с ума. Впрочем, пусть себе говорит.

— Может быть, она потребует удовлетворения.

— Ты смешишь меня. На какое удовлетворение здесь можно претендовать? Если бы игра не пришлась ей по вкусу, один удар ногой, и я лежал бы на полу.

— Но тогда все поняли бы, в чём дело.

— Ничего подобного, обезвредить меня можно было наилегчайшим движением. Она же была покорнее барашка.

— Всё это смешно донельзя, но ты заметил, что Ламбертини тоже недовольна тобой? Возможно, она кое-что видела и решила обидеться.

— Ламбертини недовольна по другой причине — сегодня вечером я выезжаю.

— Совсем?

— Клянусь тебе. Вчера одна старая мошенница-генуэзка привела к нам какого-то молодого чиновника, который, проиграв сорок луидоров, бросил карты в лицо моей хозяйке и обозвал её воровкой. Не раздумывая, я схватил свечу и загасил о его лицо. К счастью, пострадала щека, а не глаз. Он схватился за шпагу, но я успел обнажить свою, и, если бы генуэзка не бросилась между нами, дело кончилось бы убийством. Увидев себя в зеркале, несчастный впал в такой гнев, что его удалось утихомирить, только вернув все деньги. Их возвратили, несмотря на все мои протесты — ведь это было равносильно признанию в шулерстве. После того как молодой человек удалился, Ламбертини заявила, что, если бы я не вмешался, ничего бы не случилось и сорок луидоров остались бы у нас. Генуэзка тоже упрекала меня за несдержанность, из-за которой теперь Бог знает, что может выйти. Утомлённый подлыми рассуждениями этих потаскух, я послал их ко всем чертям. Но тут хозяйка разошлась до того, что обозвала меня нищим.

Я уже взялся за трость, и, не явись г-н Лё Нуар, она провела бы приятные четверть часа. При его появлении она просила меня умолкнуть, но кровь уже бросилась мне в голову, и, обратившись к этому милейшему человеку, я выпалил, что его любовница обозвала меня нищим, что сама она — продажная женщина, что я не только не её кузен, но не состою с ней вообще ни в каком родстве и что сегодня же выезжаю от неё. Сказав всё это, я вышел и заперся в своей комнате. Через пару часов я отправлюсь за своими пожитками, а завтра утром мы уже будем завтракать вместе.

Тиретта был прав. В нём обитала благородная душа, и нельзя было допустить, чтобы легкомысленная опрометчивость юности толкнула его в трясину порока. Пока человек не совершил бесчестного поступка, пока его сердце не стало соучастником заблуждений ума, он может всегда вернуться на стезю долга. Я утверждал бы то же самое и в отношении женщины, если бы голос предрассудка не был столь силён и если бы поступки женщины не побуждались во много большей степени сердцем, нежели разумом.

После превосходного обеда мы расстались, и я провёл весь вечер за бумагами. Назавтра в полдень я отправился к оскорблённой даме и застал там очаровательную племянницу. Несколько минут мы поговорили о погоде, потом хозяйка сказала моей возлюбленной, чтобы та оставила нас наедине. Я уже приготовился к сцене и молча ждал, когда она первой нарушит молчание, которое всякая женщина на её месте считала бы долгом соблюсти хотя бы на несколько секунд.

— Вы будете удивлены, сударь, узнав, о чём я хочу беседовать с вами. Я решилась принести вам жалобу совершенно особого рода. Дело, конечно, самого деликатного свойства, и только моё высокое мнение о вашей скромности и безупречной нравственности позволяет начать этот разговор.