Джакомо Казанова - Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 2

В толпе я также узнал некоего кавалера удачи по имени Мараззани, который часто являлся ко мне обедать и которому я никогда не отказывал в сей милости. Он сообщил, что уже находится здесь два дня, и будто бы предчувствие подсказало ему, что мы непременно должны встретиться.

— Но в чём же вы провинились? — спросил он в конце своей тирады.

— Я хотел бы узнать это от вас.

— Вам ничего не известно! Значит, мы с вами в одинаковом положении. Через неделю нас отвезут в какую-нибудь крепость и заставят работать на короля.

— Надеюсь, они не выносят приговора, не выслушав подсудимого.

— Ошибаетесь. Завтра алькад явится допросить вас и запишет все ваши ответы. Так, по крайней мере, поступили со мной. Они спрашивали, каковы мои средства к существованию, и я ответил, что живу у своих друзей в ожидании, пока меня примут на службу в гвардию Его Величества. На это последовал ответ, что Его Величество даже без моей просьбы даст мне место, где я смогу служить ему. Кажется, я уже получил такое место.

Гнев мой угас, и у меня едва достало сил броситься на соседнюю постель, но через четверть часа я был изгнан оттуда нашествием насекомых. Мараззани снова подошёл ко мне и сказал:

— У вас плотный кошелёк, а я совсем пуст и уже два дня живу на одном хлебе и чесноке. Когда вам захочется спросить обед, возьмите меня в компанию, этим вы сделаете доброе дело. За деньги солдаты принесут нам всё необходимое.

— Я никому не дам ни единого гроша. Меня и так уже обокрали.

Некоторое время Мараззани протестовал против такой недоверчивости, но все вокруг только смеялись над ним. Потом подошёл мой паж и стал просить денег, жалуясь, что умирает от голода. Я ответил сему пройдохе, что он больше не служит у меня и поэтому ничего не получит.

В три часа слуга Менгса принёс мне обед на три персоны, но, поддавшись чувству бессердечия, я не пожелал ни с кем разделить его, а всё оставшееся приказал унести. Мараззани умолял оставить хотя бы вино, но безуспешно. Вечером меня посетил Мануччи. Его сопровождал тот самый офицер, с которым я познакомился при аресте. После тысячи сожалений Мануччи сказал мне:

— По крайней мере, вы ни в чём не нуждаетесь, раз у вас есть деньги.

— Напротив, я лишён буквально всего, мне даже не разрешили написать своим друзьям.

— Это невероятно! — воскликнул офицер.

— А как бы вы поступили с солдатом, который присвоил деньги, доверенные ему узником?

— Он получил бы место на галерах. Укажите его. Все вокруг умолкли. Я вынул из кармана три экю и

объявил, что их получит тот, кто первым укажет вора. Мараззани сразу же назвал мерзавца, и остальные подтвердили его слова. Офицер записал имя, посмеявшись над тем, что я отдаю три экю за одно. Принесли перья, бумагу и свечу, и как только мои посетители удалились, я занялся письмами.

Несмотря на неудобство положения, поскольку на мои бумаги чуть ли не укладывались спать, я тотчас составил четыре послания: первое — министру юстиции, в котором изливал своё негодование на алькада; второе — синьору Мочениго. Я также написал герцогу Лассаде, умоляя его заступиться за меня перед королём. Последнее и самое сердитое письмо предназначалось графу Аранде. Вот его полное содержание, если мне не изменяет память:

“Монсеньор.

в ту минуту, когда вы читаете моё письмо, мне угрожает смерть в тюрьме. Я никак не могу отринуть мысль о том, что именно вы измыслили сие медленное убийство, поскольку все мои заявления, что я приехал в Мадрид с рекомендательными письмами к Вашему Превосходительству, оказались напрасными. Пусть мне скажут, какое преступление я совершил. Я обращаюсь к вашему чувству человеколюбия: разве вы сможете хоть как-нибудь вознаградить меня за те мучения, которые я уже перенёс? Прикажите незамедлительно освободить меня или положите конец моей агонии. Это избавит вашего покорного слугу от необходимости покончить с собой собственными руками.”

Я снял со всех четырёх писем копии и запечатал оригиналы, чтобы на следующий день отдать их слуге Мануччи. Ночь была ужасна. Не смыкая глаз, я провёл её на скамейке. В шесть часов явился Мануччи. Я горячо приветствовал его, проливая в то же время слёзы бессильной ярости, и умолял отвести меня в кордегардию, так как был уже скорее мертвецом, чем живым человеком. Он сразу же исполнил мою просьбу и велел принести шоколад. Потом посмотрел мои письма и, казалось, ужаснулся их выражениями. Этот юноша, которому ещё не довелось испытать на себе превратности судьбы, не понимал, что случаются положения, когда невозможно удержать негодование. Тем не менее, он твёрдо обещал доставить по адресу все четыре послания в тот же день и добавил, что синьор Мочениго будет обедать у графа Аранды и уже обещал говорить с министром в мою защиту.

После обеда объявили о прибытии алькада. Меня отвели в соседнюю залу, где он восседал у стола, заваленного бумагами. Здесь же лежало и моё оружие. Алькаду помогали два писца. Он пригласил меня сесть и ответить на предлагаемые вопросы.

— Не забывайте, — добавил алькад, — что каждое ваше слово будет занесено в протокол.

— В таком случае соблаговолите спрашивать меня по-итальянски или по-французски, поскольку я в равной степени дурно изъясняюсь и понимаю испанский язык.

Алькад рассердился и целых четверть часа говорил с большой горячностью. Я понял почти всё, но продолжал настаивать на своём. Тогда он подал мне перо и предложил написать по-итальянски моё имя, занятие и причины, приведшие меня в Мадрид. Я взял бумагу и написал:

“Я, Джиакомо Казанова де Сенгальт, венецианец, учёный по своим наклонностям, независимый по привычкам и достаточно богатый, чтобы ни у кого не одолжаться, путешествую ради собственного удовольствия, и меня хорошо знают посланник моей страны, граф Аранда, маркиз Мора и герцог Лассада. Я безбоязненно приехал в Испанию и, полагаю, не преступил никаких законов сего королевства. Тем не менее, меня схватили по наветам людей, более достойных подобного обращения, чем я, и заключили в тюрьму вместе с бандитами. Не имея ни в чём упрекнуть себя, я хотел бы внушить своим преследователям, что у них нет никакого иного права, кроме как изгнать меня из пределов Испании, к чему я совершенно готов. Меня обвиняют в хранении запрещённого оружия, но я уже пятнадцать лет не расстаюсь с ним по причине частых путешествий и распространившихся повсюду злоумышленников. К тому же чины таможни у ворот Алькала видели это оружие и не конфисковали его. Теперь оно отобрано с единственной целью получить предлог для действий против меня”.

Я отдал написанное, и он приказал тут же перевести, а прочитав, пришёл в ещё большее раздражение и выкрикнул: “Вы пожалеете об этом!”, после чего велел отвести меня обратно в общую залу. Вечером пришел Мануччи и сообщил, что граф Аранда и посланник обсуждали моё дело. Синьор Мочениго говорил обо мне в самых лестных выражениях, хотя и напомнил, что ему никак нельзя выступить в мою защиту в той мере, как хотелось бы. Посланник сообщил министру всё, известное ему о моём положении. Граф Аранда признал несправедливость полиции, но присовокупил, что не произошло ничего, могущего лишить меня рассудка. При этом он показал написанное мной письмо.