Джакомо Казанова - Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 2

Было хуже, когда граф уезжал, и старик оставался во власти дворецкого и подобных ему слуг. Они даже не пытались скрыть свою неприязнь. Да и Казанова, раздражённый столь противным его натуре бездействием, преувеличивал мелкие уколы до фантастических размеров. Он сделался жертвой мании преследования. Все были в заговоре против него! Повар испортил его кофе и погубил макароны; суп подавали или холодным, или обжигающе горячим; ему нарочно дали плохую лошадь, когда надо было ехать в Теплиц; всю ночь лаяла собака, а охотничий рог просто сводит с ума. И всё это — козни дворецкого. Кто научил служанку зажигать огонь его рукописями? Фельткирхнер. Кто подговорил курьера толкнуть его на улице? Фельткирхнер. А кто уж, как не Фельткирхнер, выдрал из книги его портрет и повесил в отхожем месте с непристойной надписью? Этот дворецкий настраивает против него даже самого графа. Почему Вальдштейн первый не поздоровался с ним и дал кому-то книгу без его ведома? Граф не представил его знатному иностранцу, приехавшему посмотреть шпагу, которой был заколот Валленштейн, и даже не разбранил грума, не снявшего шляпу перед библиотекарем. Разве это можно терпеть? И случалось, Казанова не выдерживал. Вооружившись рекомендательными письмами принца де Линя к какому-нибудь владетельному герцогу или берлинским евреям, он исчезал, оставив прощальное письмо, на что граф лишь смеялся и говорил: “Всё равно вернётся”. И действительно, поиски старых друзей, попытки возобновить былую жизнь или же отыскать родственников кончались неудачей. Уже через несколько недель он приезжал обратно.

Но, как он сам любил говорить, пока есть жизнь, всё хорошо. Его неиссякаемая энергия, не в силах удовлетвориться склоками с прислугой, искала другого выхода. Любовник, дуэлянт, карточный аферист теперь взялся за перо. Он покажет миру, что нисколько не хуже Вольтера! Затмит этого шарлатана Руссо. И если не ему суждено блистать в поэзии, политике, математике, то кому же другому? И вот в 1790 году он издаёт работу об удвоении куба, признанную математиками хотя и не выходящей из ряда, но вполне серьёзной; затем рассуждения о грегорианском календаре; посылает императору “Трактат о ростовщичестве”, предмете несомненно ему знакомом; разражается длинным критическим эссе о нравах, искусствах и науках. Побуждаемый отвращением к якобинцам, разорявшим столь любезную ему помпадуровскую Францию, пишет “Размышления о Французской Революции”. Демон сочинительства овладевает им. Он нашёл, что единственный способ избавиться от чёрной меланхолии, сводившей его с ума, — это марать бумагу десять-двенадцать часов в день. Он писал и писал, то набрасывая трагикомическую драму, то музыкальную комедию, то балет. Он всё время делал заметки, записывал на обрывках бумаги наблюдения и мысли, начиная от своего воображаемого диалога с Богом до рецепта винного бисквита. Оставшееся после него громадное количество рукописей энциклопедично по своему разнообразию: наброски рассказов, грамматическая лотерея, отрывки из Гомера, “Изокамерон” — совершенно нечитаемая философская фантазия, на которую ему удалось собрать 345 подписчиков, но ни один экземпляр которой не был продан. Далее: сочинение о безумствах рода человеческого, “Размышление о сне”, проект идеального языка, длиннейшая критика Бернардена де Сент-Пьера, трактат о страстях. Единственное, на что у него хватило духа — это на замышлявшийся им “Словарь сыров”, который показался ему слишком уж обширным предприятием. Рядом с этим кипы итальянских и французских стихов, часто с многочисленными поправками. А когда философия и поэзия уже не успокаивали его раздражённые нервы, оставались письма: ответы поэтам и литераторам, учёным и философам, которые ещё писали ему, а также Генриетте, брату, старой графине Вальдштейн, матери его патрона, которой он жаловался на притеснения подлого Фельткирхнера. И, наконец, письма самому Фельткирхнеру, где, незаметно для себя становясь смешным, Казанова давал волю своей ярости.

Подобные труды всецело заняли бы время и энергию любого другого человека, но для него это были лишь побочные плоды, создававшиеся в свободные минуты между главным делом — мемуарами. И они становятся чем-то большим, чем просто воспоминания. Это настоящая исповедь. Он так бы и назвал их, если бы не “этот шарлатан”, похитивший у него заглавие. Казанова уже написал небольшую часть и выпустил приватным изданием только для друзей: “История моего бегства из Свинцовой Тюрьмы”. Его часто просили рассказать об этом, но рассказ требовал не меньше двух часов, а ему уже становилось трудно говорить подолгу. Это, однако, было лишь приключение и оставляло мало места для ума и души. Но в его признаниях будет всё. Он скажет правду и не пощадит себя.

Казанова несколько раз переписывал вступление, в одном варианте даже упоминал о своём родстве со вселенским духом. Но, отбрасывая мало-помалу претенциозную философию, он сделал предисловие истинным произведением искусства. И всё-таки он переписывал его снова и снова, и последний вариант правил совсем незадолго до смерти.

Вспоминая прошлое, Казанова словно возвратил себе молодость. Он забыл болезни и оскорбления Фельткирхнера. Он непрерывно работал. Вскакивал с постели, чтобы писать и переписывать заново. Как он сообщал одному из своих всё ещё многочисленных корреспондентов, даже в сновидениях книга не оставляла его.

И когда работа была уже наполовину сделана, им вдруг овладело желание опубликовать её, хотя прежде он во всеуслышание заявлял, что ни одна строка не появится до его смерти. Некоторые части мемуаров были прочитаны друзьями и прежде всего принцем де Линем, который, восхитившись откровенностью автора, советовал непременно выпустить их в свет. Казанова не колебался более и послал один том рукописи в Дрезден графу Марколини. Однако осторожный и величественный граф, бывший к тому же министром саксонского короля, побоялся напечатать его записки. Ведь Казанова позволял себе слишком резкие выражения и упоминал о многих ещё живых персонах.

Возможно, по причине этой неудачи Казанова заболел и оказался лицом к лицу с единственной по-настоящему неприятной в жизни вещью — со смертью. Его грехи возвратились к нему в виде неизлечимой тогда болезни предстательной железы. За ним ухаживал племянник и некая чопорная дама, Элиза фон дер Реке. Одним из его последних удовольствий был визит дочери Малерба. Казанова знал, что умирает; книга была написана только до 1774 года; и он сжёг большую часть черновых записей, ибо понимал, что его мемуары — произведение искусства, наиболее полно раскрывающее человека из всего, когда-либо написанного, и не хотел оставлять ничего незавершённого. Нераскаявшийся старый язычник умер 4 июня 1798 года.