Анатолий Марченко - Звездочеты

Максим смотрел на лес по обе стороны знакомого Минского шоссе. Он стоял солнечный, синеватый — от ясной синевы неба и все же такой, точно его понуждали быть счастливым. Казалось, даже солнце несло к нему неуловимые приметы прощания. Сиротливо грелись на солнце поляны, сиротливо пряталась под косматой сосной березка-подросток, сиротливо выглядывали из густой травы запоздалые ромашки. «Ты что, похоронил ее? — одернул себя Максим, пытаясь освободиться от тоски. — Мы еще побываем с ней здесь! И березка перестанет быть сиротой, и ромашки будут смеяться!» Но тоска уже вцепилась намертво и не хотела отпускать. Максим пытался представить себе, где сейчас Ярослава, что делает, все ли у нее хорошо, или уже, как коршун, кружит над ней опасность? Может, и она вот так же едет сейчас по лесной дороге и принуждена смеяться, какие бы горькие думы не одолевали ее. «Тебе же легче, черт побери, тебе несравнимо легче, и не прощайся ты с ней заранее, не каркай!» — вдруг обозлился он на себя.

Только сейчас он услышал раскатистый смех шофера — его чем-то до слез рассмешила Жека.

Прежде чем въехать в Немчиновку, они долго стояли у железнодорожного переезда. Стрелочница по-хозяйски степенно оперлась спиной о шлагбаум и не торопилась его поднимать. Наконец мимо прогрохотал длинный товарняк, и машина покатила по улице дачного поселка. Дорога огибала большой пруд, от плотины которого брала свое начало тихая узкая улочка. Здесь и стояла дача Пети Клименко — небольшой одноэтажный, словно игрушечный, домик с несоразмерно просторной верандой.

Машина остановилась у калитки, укрывшись облаком пыли, и шофер, получая от Максима деньги, сказал:

— Ну, уморила твоя дочка! Кабы не она, не поехал бы в эту богом забытую Немчиновку, разрази меня гром. А с такой — хоть в Антарктиду!

Едва Максим вошел в калитку, пригибаясь под низко нависшими ветками рябины, как по ступенькам навстречу уже сбегал свежий, бодрый и ликующий Петя.

— Ну молодчага, ну какой же молодчага! — Петя распахнул для объятий длинные тонкие руки. — А пунктуальность! Весьма похвально: точность — вежливость королей!

Петя говорил и говорил, а сам, успев обняться с Максимом, схватил на руки Жеку, посадил ее верхом на плечи и понес на крыльцо, повторяя:

— Дочка у тебя, Максимушка, — прелесть, ну просто чудо! Значит, Ярослава не взяла ее с собой?

«Ох уж эти вопросы! — помрачнел Максим. — Видит же, что не взяла».

Перед тем как взойти на крыльцо, Петя склонился к Максиму, перегнув гибкое, тонкое туловище, и зашептал:

— Ты любишь сенсации? У меня будет гость — никогда не догадаешься кто! Представляешь: немец. Интереснейший человек! Курт Ротенберг, антифашист.

Петя, видимо, еще долго продолжал бы говорить, если бы не его жена Катя. Она выскочила из дверей в фартучке — хрупкая, белокурая, вылитая десятиклассница, кинулась к Максиму, точно к своему избавителю:

— Ой, Максимчик, что мне делать? Приедет немец, а я его совсем не ждала. Это все Петя. Не Петя, а рассеянный профессор. Сказал в последний момент. Я же совсем не готова. Что они там едят, в своей Германии, понятия не имею. Хоть плачь! Ты-то хоть знаешь?

— Они едят там пушки вместо масла, — попробовал отшутиться Максим.

— Я тебя убью! Говори сейчас же! — потребовала Катя.

— А что у тебя на плите?

— Карп жареный. Перец нафаршировала. Грибки есть.

— Ты на верном пути. Больше того, представитель любой точки планеты, включая меня и твоего немца, подметет все это со стола так, что тебе не придется мыть тарелки.

Максим говорил, удивляясь, как это он способен сейчас шутить.

— Правда? — с надеждой в голосе спросила Катя. — Только чтобы истинная правда. Ты меня не успокаивай.

— Учителя говорят только правду! — наставительно изрек Петя. — Тем более историки.

Он вручил Жеке огромного рыжего медвежонка и, величественно обводя руками крохотный дачный участок, пророкотал:

— Царствуй, владычица! Считай, что ты прибыла в свое родовое поместье!

— А что такое поместье? — От Жеки не так-то просто было отделаться.

— О великий папа Максим! Ваша дочь не знает, что такое поместье! Оскудение нравов, забвение родословных, — шутливо затараторил Петя. — Короче говоря, — снова обратился он к Жеке, — здесь все твое: если остался крыжовник — лопай; если на грядке все еще скрывается от возмездия хитрый огурец — разыщи и придумай ему лютую казнь; если соседский шалопай Митька не успел сбить с яблоки последнее, самое вкусное яблоко — оно принадлежит тебе! Вот что такое поместье, княжна Евгения!

В комнате было прохладно и солнечно, в раскрытое настежь окно поддувало свежим воздухом. Занавеска трепыхалась, как живая. На полу, возле окна, тоже, как живые, шевелились залетевшие из сада тронутые желтизной листья яблони. «И все-таки уже осень», — мысленно отметил Максим, щурясь от солнца.

Петя ловко и красиво, лукаво косясь на дверь, ведущую в кухню, наполнил две рюмки водкой.

— Пока Екатерина Третья священнодействует — тяпнем, — объявил он, и Максим с завистью посмотрел в его счастливое, с плутоватыми искорками в глазах, доверчивое лицо. — Ку-ку, — весело прокуковал он перед тем, как опрокинуть рюмку. Припухлые, как у мальчишки, губы заалели. — И пусть колесо жизни вертится, ну и мы — с ним!

Максим выпил молча, хрустнул малосольным, пахнущим укропом огурцом.

— А что, если еще по одной? — спросил он и, не ожидая согласия Пети, потянулся к бутылке.

— Вы уже прикладываетесь, черти! — изумленно ахнула Катя, выглядывая из кухни и радуясь в душе, что сегодня они на даче не одни, у них гости, и день будет хотя и хлопотливый, но увлекательный.

— Хочешь с нами? — предложил Максим.

— Избавь бог, я сразу плясать начну. Или карпа пережарю, — засмеялась Катя.

— Мы и пережаренного слопаем! — заверил Петя. — И хозяйку заодно, ежели она все еще намерена испытывать наше и без того адское терпение.

Катя юркнула на кухню, а Максим и Петя, воспользовавшись моментом, пропустили по третьей. Максим со страхом чувствовал, что не хмелеет и потому не может осилить свою тоску.

— Приказ: голов не вешать и смотреть вперед! — Петя весь сиял от полноты счастья. — Слава тому, кто первый придумал выходной! Всю неделю ты, как ишак, тащишь на своих костлявых плечах груз забот и тревог, всю неделю скрипишь пером до того, что чернила и бумага вызывают у тебя ярость, всю неделю — до тошноты зачитанные гранки, брюзжащие и вечно недовольные авторы, душеспасительные назидания редактора, и вот — ты на свободе! Солнце — твое, воздух — твой, природа до самого последнего листочка — твоя! Авторы зеленеют от злости: они не могут взобраться на тебя верхом, редактор бессилен тебя навьючить — я им, чертям, даже не признаюсь, что у меня на даче есть телефон, — ну не блаженство ли это, не верх ли мечтаний! И знаешь, в такой день безудержно тянет говорить только стихами. Проза сушит мозги, а стихи — как отпущение грехов!