Анатолий Марченко - Звездочеты

— Не верю, что вы не рады солнцу! — будто не заметив отчужденности Максима, продолжал Легостаев. — С таким обреченным видом, как у вас, идут только на гильотину. Да вы знаете, что такое лишь один миг жизни, когда вот так, как сейчас, ждешь этого царственно-торжественного появления солнца? Один миг — а потом пусть буря, пусть черная ночь, гроза! Да, и буря, и ночь, и гроза по-своему прекрасны, но что они в сравнении с солнцем! Собственно, и их-то самих не было бы, если бы не солнце. Так возликуем же, и пусть Ока и леса содрогнутся от возгласов счастья!

— Мы просто распугаем рыбу и — прощай уха, — невесело отозвался Максим.

— К дьяволу уху, это прозаическое варево, отраду ненасытных желудков! — Легостаев вскричал так, что Максим невольно оглянулся на палатку, не разбудили ли Ярославу и Жеку. — И зря вы не подняли на ноги своих девчат, — продолжал Легостаев. — До слез жалко людей, которые не увидят такую зарю, как сегодня. Что за чудо, оглянитесь вокруг! Чудо!

Горизонт, за которым исчезала помолодевшая от света река, был уже чистым и радостным, готовым принять солнце, но оно все не показывалось, словно хотело испытать терпение всех, кто страдал без него, продлить волнующие минуты ожидания. Небо на востоке, за дальним лесом, было нетерпеливым, зовущим. Оно стремилось поскорее заманить солнце к себе, заставить подниматься все выше и выше над околдованной его щедростью землей.

Максим в резиновых сапогах вошел в воду, забрался в сильно качнувшуюся лодку, и они отчалили. И в этот же миг солнце с веселой яростью, потоком огненной лавы ринулось в реку.

Максим смотрел на солнце и мысленно умолял его не спешить: пусть оставшиеся до отъезда дни будут хоть чуточку длиннее. Сидя на корме, он то и дело оглядывался на палашу, боясь пропустить момент, в который откинется ее полог и покажутся заспанные лица Ярославы и Жеки.

— Непослушно нынешнее племя, — пробурчал Легостаев. — Просил же: разбудите их, подарите им радость. Вот теперь и мучайтесь, несчастный!

«Не сыпь же, не сыпь соль на рану», — мысленно попросил его Максим, а вслух сказал:

— Давайте я сяду на весла.

— Вы мне зубы не заговаривайте, Максимушка, — грубовато проворчал Легостаев и вдруг, отпустив весла, приложил ладони к губам и, как озорной мальчишка, оглушительно прокричал на всю реку: — Ого-го-го-го!

Эхо тут же отозвалось и затерялось, умолкло в густых прибрежных лесах.

Пока Легостаев кричал, лодку успело снести вниз по течению, и ему пришлось напрячь все силы, чтобы выгрести к глубокой тихой заводи — своему излюбленному месту.

Из палатки никто не показывался.

— Такого рассвета они уже не увидят, — огорченно заключил Легостаев. — И все из-за вас. Неужто не понимаете — не увидят!

«И верно, не увидят, — подумал Максим. — И они не увидят, и я не увижу…»

Наконец Легостаев заякорил лодку, деловито подготовил удочки, смачно поплевал на червя. Его примеру последовал Максим.

Клевало на редкость плохо, — видимо, сказывалась резкая перемена погоды. Легостаева снова потянуло на разговор.

— Очень может быть, что такое же солнце светит сейчас и на границе, там, на заставе Семена Легостаева, — без всякого вступления сказал он, и Максим по его тону почувствовал, что он очень скучает и тревожится о сыне. — Бывает такое: хочется вдруг к чертям забросить мольберт, сесть в поезд и махнуть к нему — вот так, нахально, без приглашения. Хочешь не хочешь — принимай батьку. Извечная жажда матерей и отцов — помочь, хоть, может, в той помощи и надобности нет никакой, да и разве настоящий парень примет ее без обиды: мол, я не малыш, давно из пеленок вылез. А вот от сознания, что хочешь помочь, а ее, помощь эту, принимать не хотят и даже совестятся ее, — горько от этого, от самой мысли горько. Отсюда вижу — молодой, горячий, дров запросто наломает, да и себя беречь не умеет вовсе. Впрочем, за это люблю его. Человек без самоотверженности — ноль, самоотверженность — высшая ценность, без нее — ни открытий, ни любви, ни радости, так, пустота…

— А в самом деле, — загоревшись его настроением, сказал Максим, — отчего бы вам не поехать к сыну? Я бы на вашем месте обязательно поехал.

Легостаев отвернулся, завозился с удочкой и глухо ответил:

— Поехать, конечно, можно. Только этот самый Семен Легостаев даже не пишет, будто меня давно ангелы на небеса вознесли. Не пишет, вот ведь штука какая…

Он повернулся, чтобы достать банку с червями, но, спохватившись, закрыл лицо рукавом плаща, будто защищая глаза от яркого света.

— Он ведь у меня единственный, и никого больше нет, — продолжал Легостаев.

Максим видел перед собой только его сгорбленную спину, но именно она, эта спина, обтянутая серым, грубого брезента плащом, вдруг вызвала чувство обостренной жалости.

— А жена? — не выдержал Максим.

— Жена? — Легостаев вздрогнул, словно не мог даже и предположить такого вопроса. — Видите ли, — заговорил он после продолжительной паузы, — когда я вернулся из Испании…

Он вдруг умолк, и прошло несколько минут, прежде чем заговорил снова.

— Видите ли, когда я вернулся из Испании, — повторил Легостаев, — тут, сами знаете, какие события были… Вот она испугалась и ушла. — Он снова помедлил. — Впрочем, если бы и не испугалась, все равно бы ушла.

— Испугалась? — насторожился Максим.

— Испугалась. Думала, что и мне не поздоровится. Но я оказался вне подозрений. Иначе и сын не служил бы сейчас на границе.

Максим поежился: в эту минуту он вдруг ощутил состояние той женщины, которая испугалась, и так и не смог ответить себе на вопрос, правильно ли она поступила. Что-то незримое захолодило его сердце, точно солнце, сиявшее над лесом, закрыла нежданная туча. И сгорбленная спина Легостаева вдруг снова стала обычной спиной начинающего стареть человека, склонившегося над удочкой.

Максим пытался понять, что произошло в его душе, и вдруг понял: да, это началось вчера, у костра, когда Легостаев высказал мнение, которое он, Максим, не мог не только разделить, но которое вызвало в нем чувство протеста и мгновенно отдалило от этого человека. Значит, не случайно от него ушла жена, и, значит, дело тут вовсе не в том, что она испугалась, а в чем-то более существенном и глубоком. И разве не этим объясняется и то, что сын не пишет ему? Может, он и вовсе отказался от человека, который когда-то был его отцом?

Если бы Легостаев видел в эти минуты лицо Максима и особенно его глаза, полные смятения и недоверия глаза человека, который вдруг решил про себя, что теперь ему все понятно и что встреча с этим отшельником, от которого отказались жена и сын, не только случайна, неприятна и чужда ему, но и в чем-то еще не до конца осознанном опасна — не сейчас, не сегодня, но, может быть, в недалеком будущем, — если бы Легостаев хоть мельком прочитал бы эти мысли в глазах Максима, он не произнес бы больше ни слова. Но так как он не только не видел лица Максима, но даже и не догадывался о его чувствах, то и продолжал все тем же искренним, глуховатым и доверчивым голосом, каким начал говорить, когда вспомнил о сыне.