Анатолий Марченко - Звездочеты

— А я — внезапно! — напустив на себя беззаботную игривость, ответил Легостаев. — Внезапность — это, сынка, великолепная штуковина! Иль ты не рад?

— Очень рад, очень! — всерьез приняв его вопрос, заверил Семен. — Сто лет тебя не видел, абсолютно точно — сто лет, ни днем меньше!

— Сейчас — прямо к тебе, так что накрывай на стол, успеешь. Небось женился, молодая жена…

— Ты неисправимый фантазер, — смутился Семен. — Приедешь на заставу, увидишь — не до женитьбы.

— А вот с этим не согласен. Я вот женился, считай, в окопе, на гражданской…

Легостаев начал эту фразу весело, даже бесшабашно, с юношеской лихостью и вдруг, поймав себя на мысли, что говорит об Ирине и что теперь, после того как она покинула его, воспоминание о знакомстве с нею в бою под Каховкой выглядит неуместным и даже нелепым, умолк на полуслове.

— Жду тебя, отец, очень жду! — поспешил заполнить возникшую паузу Семен. — Ты не мешкай, выезжай, а уж стол я и без жены накрою.

«Без жены… — с грустью подумал Легостаев. — И сын без жены, и отец без жены…»

Орленко с улыбкой, в которой отчетливо проступало и понимание чувств говоривших сейчас по телефону людей, и стремление быть им полезным, едва Легостаев положил трубку, решительно произнес:

— Машина у подъезда. Поедете на моей «эмке».

Сопровождавший Легостаева лейтенант оказался молчаливым, замкнутым и, видимо, стеснительным молодым человеком, привыкшим к суровой сдержанности, и Легостаев был ему благодарен за молчание.

Стоял июнь с ясным, совершенно не замутненным, по-весеннему прохладным небом. Дорога шла через еще не созревшее и потому тихое ржаное поле. На горизонте вырисовывалась кромка молодого, по-весеннему застенчивого леса, и Легостаев, глядя на четко проступавшие в синей солнечной дали вершины деревьев, почему-то убедил себя, что именно у этого леса и стоит застава, которой командует Семен.

Он не ошибся. Когда «эмка», нещадно пыля, миновала крохотный поселок с разбросанными тут и там домишками, которые будто норовили спрятаться подальше от дороги, Легостаев увидел строго и четко впечатанную в горизонт деревянную наблюдательную вышку и понял, что сейчас он сможет обняться с Семеном.

Семен, чувствуя, что именно в эти минуты появится машина с отцом, стоял у ярко-зеленых, под цвет травы, ворот заставы.

В первую минуту Легостаев не узнал сына. Он привык видеть изрядно вымахавшего — выше отца на целую голову, — но все же невообразимо худущего сына, с еще совсем юным, порой наивным лицом, угловатого, не переступившего ту черту, за которой в человеке начинают сперва скупо, а потом все отчетливее проступать черты мужественности.

Сейчас же к остановившейся «эмке» быстро, без мальчишеской угловатости подошел совсем другой Семен — окрепший, подобранный, до неузнаваемости прокаленный на солнце, мужественный и сильный мужчина.

Они обнялись и долго не отпускали друг друга, и это молчаливое, порывистое, крепкое до боли в суставах объятье как нельзя лучше заменило им те слова, которые они, ожидая этой минуты, выносили в своей душе.

— Ты не путайся, я ненадолго, — улыбнулся Легостаев, с нескрываемой радостью вглядываясь в возмужавшее, даже посуровевшее лицо сына. — Понимаешь, так вышло… Не мог не поехать. Не знаю, что было бы, если бы не поехал…

— Папа! — с укоризной остановил его Семен, и Легостаев просиял: давно уже сын не называл его так трогательно-ласково, едва ли еще не с самого детства. — Оставайся хоть насовсем, вместе границу охранять будем. Молодец, что приехал.

— Ну спасибо. Веди, король, в свое государство. У тебя же и граница есть, и войско свое, и хозяйство — чем не король!

Они миновали ворота. Вслед за ними медленно, будто отфыркиваясь от пыли, тронулась было «эмка». Но Семен, переговорив с сопровождавшим отца лейтенантом, отпустил машину в отряд.

Легостаев увидел прямо перед собой старинное, из красного кирпича здание с колоннами, стрельчатыми окнами и крутыми каменными ступенями и ахнул:

— А это и впрямь королевский дворец!

— Бывшая помещичья усадьба, — пояснил Семен. — Не поверишь, стены, как у крепости, — вполметра.

— В случае чего, пригодится, — сказал Легостаев. — Под Гвадалахарой мы примерно в таком вот домике две недели отбивались. Стены помогали.

Солнце уже перевалило за полдень; в беседке, скрытой старыми раскидистыми кустами отцветшей сирени, курили и негромко разговаривали бойцы, видимо выспавшиеся после ночных нарядов. Невысокий плечистый пограничник вел к колодцу в поводу двух тонконогих, гривастых коней.

— Фомичев! — окликнул его Семен. — Грома подковать надо. Левая задняя расковалась.

— А я уже подковал, товарищ лейтенант. Данила заставских коней без очереди пропускает.

— Молодец! — похвалил Семен не то Фомичева, не то кузнеца Данилу. — Мой конь, — с гордостью пояснил он, кивая на стройного коня с выточенной головой, пружинисто торчащими ушами и нервными, чуткими ноздрями, со звездочкой на вороном лбу.

— Освоил кавалерию? — подзадорил его Легостаев. — Считай, отживающий род войск.

— Не торопись с конем прощаться, — возразил Семен. — На границе он и через двадцать лет пригодится.

— Я привык к скоростям, — отшутился Легостаев. — Не будем спорить, дай-ка я лучше осмотрюсь. Сам понимаешь, первый раз на заставе. Граница в той стороне?

— Точно, — подтвердил Семен, указывая на лес, простиравшийся до самого горизонта. — На правом фланге — река. Да я тебя свожу, погранстолб руками пощупаешь. Это завтра. А сейчас пойдем в мою хижину.

Они прошли по дорожке через старый яблоневый сад к невысокому домику с двумя крылечками.

— Неужто весь дворец — твой? — спросил Легостаев.

— С политруком на двоих. Он сейчас в отпуске. И тоже без семьи. Застава холостяков.

— Нет худа без добра, — отметил Легостаев. — В случае чего, никаких забот. Жену с малыми ребятишками в окоп не пошлешь.

Семен промолчал, и Легостаев так и не понял, согласен с ним сын или нет.

Они поднялись по скрипучему дощатому крыльцу, и Семен, пропуская вперед себя отца, сказал, что год назад крыльцо вовсе не скрипело, а сейчас скрипит, расшаталось — чуть не каждую ночь тревога, и крыльцу достается, когда сломя голову летишь на заставу.

Комната, в которой жил Семен, поразила Легостаева простором и светом. Узкая солдатская кровать, стол, этажерка с книгами, вешалка — ничего лишнего. В раскрытое окно заглядывала ветка яблони с еще крошечными зелеными плодами. Ветка была щедро освещена солнцем. Лучи его падали и на стол, словно хотели, чтобы маленькая фотография девушки, стоявшая на нем, была отчетливо видна каждому, кто войдет в комнату.

Они уселись на простые, выкрашенные в зеленый цвет табуретки.