Анатолий Марченко - Звездочеты

— Я загадала: если передашь ему, значит, все будет хорошо, значит, его не убьют…

Ким взял треугольник, все еще не понимая, что он должен с ним сделать. Девушка осознала это и, вдруг решившись, обрушила на него поток прерывистых, стреляющих слов:

— Передай, найди его и передай! Ты обязательно увидишь его. Там, на границе. Вы же на одной войне будете воевать. Я написала адрес, это очень легко найти. Понимаешь, он тоже служил здесь. Два года назад. Он пограничник. Теперь лейтенант, начальник заставы. Он уже воюет. И ты встретишься с ним там, на фронте. На войне люди часто встречаются. Ты только передай, и все. Ты сможешь? У меня одна надежда на тебя, понимаешь? Почта теперь мне не поможет. Они же первый снаряд — по заставе, эти гады фашисты. Это же ясно. И почта туда теперь не придет. А ты придешь, ты же идешь на войну, ты еще поспеешь, ведь так же? Ты передашь?

— Передам, — пообещал Ким, чувствуя, как рушится все, на что он еще не терял надежды.

— Я верю тебе. И никому больше не могу доверить этого, — она взглянула на Кима с печалью и надеждой. — Ты такой искренний, честный…

— Не надо меня хвалить, — прервал ее Ким. — Очень прошу тебя, не надо.

— Я так благодарна тебе! — Заметив хмурый взгляд Жердева, она вышла из строя и пошла по обочине. — А вы его, наверное, наказали, да? Вижу, вижу, что наказали, а это несправедливо. Он из-за меня опоздал. Может, я уже в сырой могилке лежала бы, если бы не он.

Жердев молчал, будто и не слышал ее запальчивых слов.

— Перестань, — рассердился Ким. — И пожалуйста, оставайся. Я все постараюсь сделать, если, конечно, встречу.

— Встретишь! — порывисто схватив его за руку, воскликнула она, будто все время только и ждала этого слова. — И не сердись на меня. — Она, пошатываясь, остановилась, точно все еще не веря, что Ким уйдет вслед за тяжело и грузно покачивавшимся стволом гаубицы. — До свидания! Запомни, его Семеном зовут. А фамилию легко запомнить: Легостаев!

Батарея приближалась к первым домишкам города. Оглянувшись, Ким уже не увидел девушки, и сердце сжалось от внезапной тоски. В эти минуты он понял, что теперь никогда — что бы ни ждало его на войне — не сможет забыть ее и не простит себе, что так и не признался ей в любви.

— Курсант Макухин! — прервал его мысли Жердев. — То, что она сказала, правда?

— Не все ли равно, товарищ лейтенант? — сокрушенно сказал Ким, словно боясь, что его обвинят в тяжком грехе.

Жердев удивленно покрутил головой и ничего не сказал. Потом, уже в городе, он подошел к Киму, положил руку на его узкие, худые плечи и слегка стиснул их.

— Вот так, теоретик, — вздохнул он. — Вот так бывает…

Семен Легостаев бредил звездами. Без звезд, думал он, земля была бы одинокой, неприкаянной и слишком гордой. Звезды напоминали, что есть еще иные миры, таинственные и недосягаемые.

Звездное небо распаляло мечты. Не удивительно: Семен всей душой любил астрономию. В школе он наперечет знал названия созвездий, любил путешествовать по атласу звездного мира. В пограничном училище на ночных занятиях по тактике хорошо понял, что звезды помогают людям в пути, а не просто с неутоленным любопытством глазеют на землю: звезды оказались прекрасными ориентирами.

С тех ночей звезды особенно полюбились ему, без них на душе было тягостно и одиноко. И когда один из его друзей-курсантов с опрометчивой запальчивостью заявил, что не понимает, почему нужно изучать звезды, когда столько еще не познанного на земле, и почему люди, никогда не бывавшие, к примеру, в соседней с Москвой Рязани, спешат лететь на Марс, Семен не стал спорить с ним, он просто сказал:

— Родились мы с тобой под разными созвездиями…

Единственное, чего не любил Семен, — это падающих звезд. Несмотря на всю красоту и необычность этого зрелища, в нем было что-то противоестественное. Падая, звезды полыхали над заставой, как холодные факелы. Небо было на редкость щедрым: ночи пролетали стремительно, охотно сдаваясь в плен ранним рассветам. Тьма неуловимой тенью стлалась над границей, чтобы исчезнуть в тихом сиянии лунного света. Звезды вспыхивали и гасли в черной воде реки. Они трепетали на глянцевых стволах берез, украдкой заглядывали в холодные влажные отпечатки следов, оставленных на проселке копытами верховых коней.

Звезды воскрешали воспоминания. Все думы Семена заполонила Настя, словно на всей земле не было больше ни одной девушки, которую он смог бы полюбить.

В свободные от службы минуты его тянуло к стихам Блока. И теперь, где бы он ни был: на проверке нарядов или на стрельбище, стоило чуть расслабиться, как в голову лезли одни и те же, звучащие как откровение и как укор строки: «Тот, кто любит, тот самый бесстрашный — больше боли б ему, больше мук…»

Впрочем, чаще всего приходилось забывать не только о Блоке, но и о самом себе. Прошло не так уж много времени, как уехал отец, а на участке заставы стало и вовсе невмоготу от наглости немцев.

Взять хотя бы сегодняшний день. Семен с ординарцем объезжал контрольно-следовую полосу, как вдруг его внимание привлек стоявший на сопредельной стороне офицер с биноклем. Щеголеватый и стройный, он то и дело вскидывал к глазам бинокль. Он смотрел в бинокль не так, как смотрят военные — дотошно, скрупулезно изучая интересующие их объекты, цели и ориентиры, — а как наслаждающийся природой и упивающийся собственным великолепным настроением человек, совершающий богатую впечатлениями прогулку. Возле офицера неторопливо прохаживался ефрейтор, чья нескладная, громоздкая фигура еще более рельефно подчеркивала стройность и молодцеватость его командира.

Семен из укрытия смотрел на офицера, мысленно сравнивая его с собой и подспудно, независимо от своей воли, зажигаясь чувством неприязни и раздражения из-за того, что офицер вел себя слишком самоуверенно и бесцеремонно, всем своим видом показывая, что вполне может и даже хочет вот так же самодовольно и нагловато-весело ходить по любой территории, кому бы она ни принадлежала.

— Наблюдайте внимательно, — приказал Семен Фомичеву, лежавшему рядом с ним, встал и пошел к укрытию.

Семен похлопал своего коня по упругой лоснящейся шее и, набрав левый повод, вставил ногу в чуть звякнувшее стремя, готовясь опуститься в седло, как его остановил встревоженный и удивленный голос Фомичева:

— Товарищ лейтенант… Товарищ лейтенант…

Семен обернулся и тут же услышал раскатистый, звонкий и безудержно-веселый смех немца. Ярость охватила его: офицер стоял у нашего пограничного столба и, обхватив его длинными, гибкими руками, пытался раскачать, будто пробуя, насколько крепко он врыт в землю. Столб не подавался, и немец, то и дело поглядывая в нашу сторону, по-мальчишески задорно, лающе хохотал. Семен хорошо видел его лицо — оно было красивым, даже слишком красивым для мужчины, и эта красота никак не вязалась с тем, что делал сейчас этот вконец обнаглевший, самоуверенный фашист.