Анатолий Марченко - Звездочеты

— У тебя вроде стреляли, — хмуро осведомился он, и Семен отчетливо представил себе его вечно чем-то рассерженное лицо, противоречащее фамилии. — Ты в курсе?

— В курсе, — лаконично ответил Семен. — Немцы стреляли.

— С чего бы это?

— А кто их знает? Развлекаются.

— Я серьезно. На фланг тревожную группу выслал.

— Ну, это не повредит, — одобрил Семен. — У тебя-то что нового? Или, как говорят англичане, лучшая новость — отсутствие всяких новостей?

— Все по-старому, — не принял шутку Улыбышев. — Война еще не объявлена, а мы уже воюем. Нарушитель косяком прет. А тут еще гость.

— Кто?

— Корреспондент из Минска. Приехал репортаж писать. О буднях пограничной заставы.

— Считай, что тебе крупно повезло, — усмехнулся Семен. — На полном скаку ворвешься в историю. Да и корреспондент у тебя тоже везучий. Денька этак на два подзадержится — пороху понюхает. Досыта.

— Любитель ты разыгрывать, — буркнул Улыбышев. — А мне каково?

— А ты любитель великомучеником прикидываться, — отбрил его Семен. — Хотя твоя застава по сравнению с моей — курорт.

— Могу поменяться, — всерьез обиделся Улыбышев. — Хоть сейчас.

— После войны поменяемся.

— Чего ты заладил? — вскинулся Улыбышев. — А то, чего доброго, накаркаешь.

— Мне что, — попробовал пошутить Семен. — Я парень холостой, неженатый, а у тебя красотка — одна такая на всю западную границу, от моря до моря.

— Болтун ты, Легостаев, — беззлобно сказал Улыбышев, явно довольный комплиментом. — Неисправимый любитель почесать язык.

— А язык, товарищ Улыбышев, на то и дан человеку господом богом.

— Закончим, — на правах старшего по званию прервал его Улыбышев. — Сейчас не время, сам понимаешь. Что нового будет — извести. А то, пока тебе не позвонишь, ты безмолвствуешь.

— Теперь держись, буду звонить через каждые полчаса, — пообещал Семен.

На том и закончили. Позже, вспоминая эту ночь, Семен с грустью думал, что больше ему не пришлось говорить с Улыбышевым. В первые же минуты войны связь оборвалась, а сам Улыбышев был убит: его сразило осколком снаряда еще на крыльце заставы…

Семен прошел в казарму. Там стояла полутьма: фитиль керосиновой лампы был прикручен, стекло закоптилось. Почти все койки пустовали — наряды еще не вернулись с границы. Лишь в углу кто-то сладко, протяжно храпел, будто вознамерился втянуть в легкие весь воздух.

Хлебникова Семен застал сидящим на койке. Он медленно натягивал брюки на исхудавшие, высохшие ноги и морщился от головокружения.

— Не спится? — спросил Семен.

— Как на участке? — вместо ответа задал вопрос Хлебников, придвигая к себе сапоги с навернутыми вокруг голенищ байковыми портянками.

— Стрельба была, — уклончиво ответил Семен. — Немцы расшалились.

— Не убыло бы тебя, если бы и доложил, — укоризненно заметил Хлебников.

— Чего больного тревожить? Соль на раны сыпать? — хотел было шуткой отделаться Семен.

— Брось выкомаривать, — невесело оборвал его Хлебников. — Говори лучше, кого на границе задержал.

— А это ты у майора Смородинова спроси, — нахмурился Семен.

— Боишься награду на двоих делить? — в упор спросил Хлебников.

— Будешь такими афоризмами кидаться — я с тобой вообще говорить перестану, — всерьез рассердился Семен.

— Чувство юмора потерял? — пытаясь смягчить разговор, спросил Хлебников. — А коль со мной считаться не желаешь, я Смородинову позвоню, пусть меня на другую заставу пошлет или в отряд вернет. Думаешь, мне делать нечего?

— Поступай как знаешь.

— И все же — кого задержал?

— Известно кого — человека. А больше ничего не смогу сказать без личного разрешения Смородинова. Кстати, он приказал быть наготове, вполне вероятно, вот-вот немцы могут напасть.

Хлебников все же сходил в канцелярию, переговорил со Смородиновым. О том, что ему сказал начальник отряда, распространяться не стал. И больше не задал Семену ни одного вопроса.

На рассвете Семен пришел домой. На крыльце сидел расстроенный Мачнев. Он очень обрадовался приходу лейтенанта и принялся тут же высказывать обиду:

— Никакого сладу с ней нет, товарищ лейтенант. Из квартиры выгнала, нечего, говорит, меня сторожить. А я ж за нее в ответе. Голову снесут, если что, и скажут, что так и был ты, дорогой товарищ Мачнев, без этого предмета. Какой из меня караульщик? Приставим часового — и дело с концом.

— Помощь-то ей оказал? Рану перебинтовал?

— Перебинтуешь ей, товарищ лейтенант! Да она и близко к себе не подпускает. Дикарка какая-то!

— Ну, хорошо, Мачнев, можешь быть свободен. Отдохни немного, день сегодня будет крутой.

— Часового прислать?

— Не надо пока.

Мачнев, облегченно вздохнув, ушел, а Семен тихонько постучал в дверь. Ему никто не ответил. Он постучал громче.

— Войдите, — едва слышно раздалось из комнаты.

Семен нерешительно открыл дверь и остановился на пороге. Непривычно и дико было видеть на своей кровати женщину. Он смотрел на нее и невольно сравнивал с Настей. Ничего похожего — день и ночь! Черные, коротко подстриженные волосы на подушке — черный уголь на белом снегу. Карие, пронзительной силы глаза. Смуглое, как у мулатки, лицо. А у Насти — льняные косички, яркая синь чем-то изумленных глаз, розовые, как на морозе, щеки. И Настя совсем еще девочка по сравнению с этой, по всему видно, волевой, решительной и прекрасно знающей жизнь женщиной.

— Доброе утро, — сказал Семен, когда обоюдное молчание стало нестерпимым.

Ярослава кивнула в ответ, что-то смягчилось в ее суровом лице, — может, чуть добрее стали глаза.

— Я сообщил о вас в отряд, — сказал Семен, не ожидая вопросов. — За вами выслали машину.

Ярослава молчала.

— Может быть, вам что-нибудь нужно? — спросил Семен, — К сожалению, на заставе нет ни одной женщины, и вы уж не обижайтесь, что помогать вам будут мужчины.

Он чуть было не сказал «ухаживать за вами», но вовремя сдержался — уж слишком явной была двусмысленность этих слов.

— Очень хорошо, — сказала Ярослава.

Семен не мог понять, почему она так говорит, и смутился.

— Нет женщин, — значит нет и детей? — спросила она, и в голосе ее послышалась надежда на то, что он подтвердит ее предположение.

— Нет и детей.

— И на том спасибо, — вздохнув, сказала она.

Семен потоптался у порога, не зная, куда себя деть в своей собственной комнате. Потом присел на краешек табуретки. День был пасмурный, солнце так и не сумело выбраться из-за туч, и потому в комнате тоже было пасмурно и тоскливо.

— Старшина сказал, что вы не разрешили ему перевязать рану, — осторожно начал Семен, опасаясь рассердить ее. — Однако вы можете потерять много крови.

Она посмотрела на него с едва заметным вызовом. «Наверное, мысленно издевается надо мной, считает мальчишкой», — смущенно подумал Семен.