Анатолий Марченко - Звездочеты

Глаза… Тревога не покидала Легостаева: какой он художник без глаз? А если перестанет быть художником, то и жизнь опостылеет ему, теперь одинокому, совсем одинокому, затерявшемуся в вихре войны человеку. И хотя надежда на то, что зрение может вернуться к нему, не угасала, одной надеждой он не мог погасить терзавшую сердце тревогу.

Сейчас у Легостаева было бесконечно много времени, в которое он мог размышлять и вспоминать.

В мыслях часто возникал тот день, когда, через месяц после ареста, его привели в кабинет к начальнику, которого он видел впервые. «Видимо, дело дрянь, коль мною так заинтересовались, — мелькнуло в голове у Легостаева. — Передают от рядового следователя высокому начальству».

Начальник, уже немолодой человек, провел крупными ладонями по впалым щекам, словно прогоняя усталость, и без предисловий, глядя в глаза Легостаеву, сказал:

— Я хочу сообщить вам, что вы свободны.

— Не понимаю, — обескураженно вымолвил Легостаев.

— А чего ж тут понимать? Сейчас подпишу пропуск — и весь разговор.

Легостаев молчал и, несмотря на предложение присесть, стоял, все еще не веря в достоверность того, что только что произнес этот усталый и, видимо, неразговорчивый человек.

Легостаев долго вертел в руках крохотный листок — пропуск, не в силах двинуться с места и сделать шаг к двери.

— Вы хоть фамилию свою назовите, — вдруг попросил Легостаев.

— Фамилия моя вам ни о чем не скажет, — устало ответил начальник. — Или жаловаться надумали?

— Напротив — благодарить, — серьезно сказал Легостаев. — За то, что разобрались. Бывает — не разбираются.

— Бывает, — подтвердил он. — А только и благодарить незачем. Что касается нас — обязаны принести вам извинения.

— Спасибо. И все же, если можно…

— Ну, коль сгораете от любопытства, пожалуйста, — Бочаров.

— А вам, честно говоря, не влетит за то, что вы меня — на все четыре стороны? — не выдержал Легостаев.

— Это уж не ваша забота, — грубовато ответил Бочаров. — Что это вы меня, как на следствии, вопросами забросали?

— Извините, — смутился Легостаев. — Но я же не мальчик. И знаю, как все происходит…

— Ну и знайте себе на здоровье, — нахмурился Бочаров. — Вы что же, не верите, что существует справедливость? Впрочем, не будем устраивать дискуссию и обобщать. Речь идет конкретно о вас, о вашем деле. Вот я и объявляю вам еще раз: дело закрыто за отсутствием состава преступления, вы — свободны.

Бочаров крепко пожал ему руку и проводил до дверей кабинета.

— Что касается желания отправиться на фронт, обратитесь в райвоенкомат по месту жительства. Я уже звонил военкому, он в курсе.

— Товарищ Бочаров… — Слова застревали в горле у Легостаева. — Всю жизнь буду помнить…

— Так уж и всю жизнь, — хмуро усмехнулся Бочаров. — Всю жизнь помнится только светлое, значительное. А этот месяц просто вычеркните из жизни, будто его и не было. Жаль, конечно, но прошедшего все равно не вернешь.

— Верно, — согласился Легостаев, проникаясь к Бочарову теплым, уже почти дружеским чувством. — До свидания. Может, доведется встретиться.

— Буду рад, — еще раз пожал ему руку Бочаров. — Только в другой обстановке.

На том они и расстались…

Теперь, в госпитале, он с добрым чувством думал о Бочарове как о человеке, с которым довелось побывать вместе накоротке — в течение каких-нибудь десяти-пятнадцати минут, но которого уже невозможно забыть никогда. И все же Легостаев, как это ни странно, не столько вспоминал сейчас о прошлом, о фронте, о том, как попал в артиллерию, как их батарею противник накрыл огнем, как его ранило и контузило, сколько думал о Тюмени, о сибирской тайге, о людях, которые воюют с морозами, вечной мерзлотой, с тучами гнуса, с болотной топью, чтобы и отсюда шло все, без чего не может жить и побеждать фронт.

Пожалуй, если бы Тюменщина не была в прямой связи с Ириной, может, он и не с такой горячей заинтересованностью размышлял бы об этом сибирском крае, но пока что Тюмень и Ирина сливались в его сознании воедино, и, чем больше он лежал здесь, в госпитале, тем роднее и необходимее становился этот, пока загадочный для него, город.

Легостаев не выдержал и попросил Тосю принести книгу о Тюмени. Тося подивилась необычной просьбе: сама тюменчанка, она не могла представить, что может узнать этот человек о городе, о котором она сумела бы рассказать гораздо больше, чем написано в книге.

— Я принесла, — обрадованно сообщила Тося на следующий день, оставшись в палате после обхода.

— Неужели? — Легостаев не ожидал, что эта хохотушка так быстро выполнит его просьбу. — О чем же эта книга? — он нетерпеливо притронулся пальцами к обложке.

— О Достоевском в Тюмени, — нерешительно ответила Тося, боясь, что принесла не то, что надо. — Подойдет?

— Подойдет, конечно же подойдет.

— Вот я вам вечерком и почитаю, — пообещала Тося и выпорхнула из палаты.

Вечером она действительно пришла и села на табурет у койки Легостаева. Федор пытался отвлечь ее шуточками, но она отмахнулась и начала читать. Удивительно: крикливая, громкоголосая Тося читала тихо, застенчиво, будто боялась ошибиться, и слушать ее неторопливое чтение было приятно. Сперва ее слушал один Легостаев, потом притихли и остальные, даже Федор наконец угомонился.

И все они словно сами побывали в морозном декабре, когда закованный в кандалы Достоевский тащился в санях по сугробам на каторгу. Жандарм и фельдъегерь сопровождали его.

Стояла лютая ночь. Лошади и кибитки, в которых везли петрашевцев, завязли в сугробах. Свирепо выла метель. Окоченевший Достоевский с трудом выбрался из повозки. Над обозом вихрилась, подхватываемая ветром, густая брань извозчиков, нещадно хлеставших бессильно рвавшихся из сугробов коней. Вокруг — только снег и метель. Впереди — Сибирь, позади — все прошедшее.

Достоевский плакал. Слезы замерзали, превращаясь в сосульки. Было больно смотреть в ночь, веки отказывались моргать, и Достоевский то и дело протирал глаза заскорузлой варежкой. Сейчас он был похож на большого ребенка, покинутого всеми, брошенного на произвол судьбы. Он в эти минуты, конечно, и не думал о том, какие могучие книги возьмут свое начало из этих хлынувших в морозной ночи слез…

Легостаев вдруг рванулся на койке и не смог сдержать стона.

— Вам плохо? — испугалась Тося и положила книжку на тумбочку. — Все, больше ни единой строчечки!

— Нет, нет, — медленно успокаиваясь, прошептал Легостаев. — Спасибо, сестричка…

Тося бережно поправляла ему подушку, укрывала его, а он все видел перед собой Достоевского в метельной ночи и понял, что не сможет жить дальше, если эту метель, и слезы, и рвущихся из сугробов лошадей не перенесет на полотно. «Значит, снова за кисть? — спрашивал он себя и тут же отвечал, не колеблясь, но и не без внутренней боязни: — Снова, снова за кисть, и конец мукам, и тайным слезам, и гложущей душу тоске… Вот он, Достоевский, стоит чуть не по пояс в снегу, на обочине сибирского тракта и беззвучно рыдает в ночи. Ты же видишь его, видишь. Да, да, надо жить, надо работать…»