Роберт Стивенсон - Новые арабские ночи

Там я поел немного холодного супа, оставшегося с прошлого вечера, так как огонь разводить я не решался. Скоро я совершенно пришел в себя, отогнал мнимые страхи и спокойно улегся спать.

Сколько я спал, — как ни старался, не мог припомнить, — но внезапно я был разбужен потоком света. Я проснулся, точно от удара, и в одно мгновение приподнялся на колени, но свет исчез так же быстро, как появился. Кругом была кромешная тьма и в этой темноте раздавался лишь невообразимый рев бури.

Прошло, по крайней мере, полминуты, прежде чем я пришел в себя. Сперва я решил, что у меня был просто кошмар, но сразу же разубедился в этом. Во-первых, полог моей палатки, который я перед сном тщательно привязал, был раскрыт, во-вторых, я еще чувствовал запах раскаленного металла и горящего масла. Не могло быть сомнения: меня разбудил свет от потайного фонаря, который кто-то поднес к моему лицу, чтобы его разглядеть. Он его разглядел и ушел. Что же это значит? Или он знал меня раньше и узнал, или не знал? И в том и в другом случае он мог сделать со мной что угодно…

Тут я вскочил, потому что ясно представилась опасность, грозившая павильону. В самом деле, меня могли убить или навеки искалечить, могли ограбить, могли, наконец, меня разбудить, спросить, кто я такой, что здесь мне нужно… Следовательно, меня разбудили по ошибке, искали, очевидно, не меня.

Немало понадобилось мне решимости, чтобы выйти из пещеры и погрузиться в непроглядную темь окружавшей ее чащи кустарника, из которого и днем нескоро можно было выбраться. Однако, я благополучно вышел из нее и, пройдя оставшуюся часть леса, отправился к павильону. Я шел по дюне мокрый до нитки от ночного ливня, оглушаемый ревом ветра, бившего прямо в лицо, каждое мгновение опасаясь попасть в засаду. При полной темноте ночи и непрекращавшемся реве бури целая неприятельская армия могла бы быть скрыта в дюнах, и я ни слухом, ни зрением не мог бы узнать о ее присутствии.

Всю остальную часть ночи, показавшуюся мне невообразимо долгой, я караулил площадку перед павильоном, но не видел ни единого человеческого существа, не слышал ни одного звука, кроме грозного, зловещего шума морского прибоя, смешивавшегося с жуткими завываниями ветра. Маленький, лишь еле заметный свет, сквозивший через щель ставни одного из верхних окон павильона, составлял мне компанию до рассвета.

При первом луче дня я оставил открытое место перед павильоном и направился к моему убежищу в высоком песчаном холме около бухты, чтобы поджидать приход Клары. Утро было серое и печальное, ветер усмирился перед восходом солнца, отлив был в полном ходу, но дождь продолжал немилосердно лить. На всей пустыне дюн не виднелось ни одного живого существа, однако я был уверен, что в окрестностях павильона уже собрались враги. Фонарь, разбудивший меня ночью, и шляпа, отнесенная ветром с Граденской топи на берег, служили достаточно красноречивыми сигналами опасности, грозившей Кларе и жителям павильона.

Было уже семь с половиной или около восьми часов, когда силуэт дорогой мне девушки, наконец, показался на пороге павильона. Несмотря на отчаянный дождь, Клара решительно направилась к берегу. Разумеется, я не стал ждать, пока она дойдет до обычного места встречи, и был около нее уже на первом же повороте, скрытом от павильона.

— Мне очень трудно было уйти! — воскликнула она, завидев меня. — Они не хотели, чтобы я шла гулять в такой дождь.

— И вы, Клара, не побоялись?

— Нет, — ответила она так просто, что душа моя наполнилась доверием и радостью.

Действительно, моя жена была и самая лучшая, и самая храбрая из женщин, каких я только встречал. Я знал прекрасных по своей доброте и другим душевным качествам женщин, знал и очень храбрых, но не встречал сочетания доброты и значительной степени смелости в одной и той же женщине, моя жена была, очевидно, исключением, ее решительность и бесстрашие соединились с самыми обстоятельными и прекрасными чертами женского характера.

Я рассказал все, что со мной случилось, Клара сильно бледнела, слушая рассказ, но сдерживала свои чувства.

— Вы видите, я цел и невредим, — сказал я в заключение, — очевидно, не меня искали, но если бы они того пожелали, уже ночью меня не было бы в живых.

Она положила мне руку на плечо.

— И я не имела предчувствия об этом! — воскликнула она.

Выражение ее голоса проникло в мою душу. Я обвил ее стан рукой и привлек ее к себе, и, прежде чем мы очнулись, ее руки были на моих плечах, ее губы прикоснулись к моим. Слов любви мы не произнесли. Я до сих пор помню прикосновение ее щеки, мокрой и холодной от дождя, часто впоследствии я целовал ее щеку, когда она умывалась, чтобы оживить в моей памяти первый наш поцелуй на морском берегу в то достопамятное утро.

Мы простояли таким образом несколько секунд, — а может быть и больше, потому что время для влюбленных быстро летит, как вдруг наш слух поразил раскат хохота, какого-то дикого, неестественного хохота, которым нередко маскируют досаду и гнев.

Мы обернулись, но талия Клары осталась в моей руке, а она и не подумала освободиться.

В нескольких шагах стоял Норсмаур с заложенными назад руками. Лицо его было страшное, сильно насупленные брови придавали ему свирепый вид, ноздри широко раздувались и побледнели от сдерживаемой злости. Он глядел на нас в упор.

— Ах, Кассилис! — произнес он самым язвительным тоном, как только я показал свое лицо.

— Он самый, Норсмаур! — ответил я совершенно спокойно, так как я нисколько не растерялся.

— Вот как, мисс Хедльстон, — продолжал он медленно, но изменившимся от гнева голосом, — вы храните свое слово вашему отцу и мне? Вот цена, которой отплачиваете за жизнь отца? Вот до какой степени вы увлеклись этим молодым джентльменом, что не останавливаетесь ни перед ливнем, ни перед приличиями, ни перед самыми обыкновенными предосторожностями…

— Мисс Хедльстон, — пытался я заговорить, но он грубо меня перебил:

— Эй, вы там! Придержите свой язык, — крикнул он, — я разговариваю с этой девушкой, а не с вами!

— Эта девушка, как вы ее называете, моя жена! — громко и твердо объявил я.

И Клара, еще ближе придвинувшись ко мне, подтвердила истину моих слов.

— Ваша что?! — крикнул он. — Вы лжете!

— Норсмаур, — ответил я, придавая голосу возможное спокойствие, — мы все знаем, что у вас прескверный характер, и я не буду, конечно, сердиться на ваши необдуманные слова. Но прежде всего не кричите, говорите возможно тише, мы здесь не одни.

Он оглянулся кругом, и я заметил, что мои слова значительно охладили его расходившиеся чувства.

— Что вы подразумеваете, однако?