Дэн Кордэйл - Хищник. Заяц моего дедушки. Засада. Гоп-стоп

Дело оставалось за малым: поймать дедушку. Это было нетрудно, ибо он всегда следовал за собаками, предпочитая, как он говорил, стрелять наверняка, чем забегать вперед.

Не сделали егеря и трехсот шагов, как столкнулись с ним нос к носу. Пришлось им против собственной воли схватить ею, обезоружить, повязать и потащить в сторону Льежа.

В это время Томас мчался, как человек, которому дьявол нашептал дурного на ухо. В отличие от Жерома Палана, он решил забежать вперед. Ориентируясь по собачьему лаю, расположился на небольшом пригорке. Наверху стояла мельница. На земле был заметен свежий след оленя. Никаких сомнений, собаки побегут этой же дорогой. Он притаился в лесосеке.

По приближавшемуся лаю Томас понял, что ему пора. Собаки начали теснить слабевшего оленя, и, вероятно, по прошло бы и часа, как затравили бы его.

Лай все приближался. Никогда при засаде на зверя сердце Томаса Пише не билось так, как в ту минуту.

Показались собаки. Томас прицелился в вожака и выстрелил. Первой пулей он сразил Фламбо, второй — Раметту. Раметта была самкой, Фламбо — лучшим дедушкиным псом. Двух других псов звали Рамоно и Спирон.

Томас в злости предпочел убить суку, чтобы дедушка уже никогда не смог завести собак той же породы.

Совершив сей великий подвиг, Томас оставил Фламбо и Раметту распростертыми на земле и пошел домой, предоставив Рамоно и Спирону возможность продолжать охоту.

Остальные егеря, как мы сказали, арестовали моего деда и воли его в Льеж, где находились господские темницы. По дороге они болтали — не как арестант с жандармами, а как добрые друзья, возвращающиеся в город после лесной прогулки. К тому же дедушка, казалось, совершенно забыл о своей личной участи, и всю дорогу твердил о собаках да об олене, которого они загнали.

— Ей–Богу, красивый зверь! — говорил он шедшему слева от него Джонасу Дезе. — Благородная посадка головы, а как сложен! — перед таким не устоял бы ни один охотник.

— Ох, господин Палан! — ответил Джонас. — Надо же вам было встретить его именно сегодня! Кой черт дернул вас соваться в волчью пасть? Вы что, не слышали лая наших собак?

— Разве это охотничьи собаки! Я принял их повизгивание за тявканье собак пастухов. Прислушайтесь! Вот что значит гнать зверя.

И мой дед стал с восторгом слушать, как собаки травят оленя. Лучшей музыки для него не существовало.

— Послушай, как же тебя угораздило? — спросил деда охранник справа по имени Люк Тевелен.

— Дело было так: псы гнались за зайцем, а я поджидал его, притаившись в канавке. Вдруг вижу вашего оленя. В ста шагах от меня он скрылся в лесных зарослях. Через десять минут вновь появляется, но уже гонит впереди себя бедную лань, заставляя ее подставить себя вашим собакам. Представляете, каков старый хитрец! Пока лань вместо него спасалась бегством от собак, он пошел но ее следу на лежку. Признаться, мне показалось забавным не дать этому пройдохе воспользоваться плодами своего коварства. Я поднял собак и пустил по его следу. Ага! Мои не сбились, как ваши. Еще бы — первым бежал Фламбо. Представляешь, Тевелен, они его травят уже три часа. Да вот, слышишь? Ты слышишь их? Какие глотки!

— Известное дело! — сказал Джонас. — Это лучшие псы в округе. Но как бы вам их не погубить, господин Палан. Тут пахнет жареным!

Но дед не слышал Джонаса Дезе, он наслаждался заливистым лаем своих гончих.

— О, они его не оставят в покое, пока он не выбьется из сил. Люк, Джопас, вы только послушайте! Они около Руэмона. Браво, Фламбо, браво, Раметта! Браво, Рамоно! Браво, Спирон! Ату его! Ату!

Забыв о том, что он пленник, дедушка довольно потирал руки, негромко насвистывая свой самый радостный парад–алле.

В это время раздалось два выстрела.

— Ну вот, — сказал дед, — у ваших охотников нет сил ждать улюлюканья, и они уже начиняют оленя свинцом.

Лая собак не прекращался, и он добавил:

— Что за мазила стрелял? Как можно не попасть в такого зверя? Мой ему совет стрелять на первых порах в слонов.

Лесники с беспокойством переглянулись. Они догадались, что это были за ружейные выстрелы. Выражение лица моего деда вдруг изменилось и стало встревоженным.

— Люк! Джонас! — воскликнул он, обращаясь к своим спутникам. — Сколько вы слышите собак?

— Не знаю, — ответили они хором.

— Ну–ка, послушайте! — сказал он, останавливая их. — Я теперь слышу только двух, Рамоно и Спирона. Где же Фламбо с Раметтой? О–о–о!..

— Мэтр Жором, вы перепутали тех и других, — сказали охранники.

— Я? Вот еще! Я знаю голоса моих псов, как любовник — голоса своих любовниц. Черт побери! При олене лишь Рамоно и Спирон. Не произошло ли что–нибудь с двумя другими?

— Полно, мэтр Жором! — принялся за свое Джонас. — Да что с ними станется, с вашими собаками? Вы, как взрослый ребенок. Фламбо и Раметта сошли со следа или метнулись за каким–нибудь зайцем, который и увлек их за собой.

— Мои собаки оставляют след, только когда я их отзову, слышишь, Джонас? — сказал дедушка. — Их не возьмешь на зайца, если они гонят оленя, бросься он им в глаза или даже прыгни на нос. Наверное, с ними что–нибудь случилось и, подумать только, именно с Раметтой и Фламбо!

Мой бедный дедушка, минуту назад такой радостный, был готов заплакать. Каждые десять шагов он останавливался и прислушивался. Затем, все более безутешный, восклицал:

— Что бы вы ни говорили, остались только Спирон и Рамоно! Что стало с другими? Что с ними стало, я вас спрашиваю?!

Друзья–лесники как могли успокаивали его, пытаясь убедить, что обе собаки, не чувствуя больше поддержки хозяина, вернулись домой. Дед даже не потрудился ответить. Он лишь качал головой да тяжко вздыхал:

— Говорю вам, с ними приключилась беда. Помяните мое слово.

Так прошел путь от Франшимона до Льежа, где егери монсеньора передали своего пленника в руки конной жандармерии.

Бедного дедушку бросили в камеру — восемь квадратных футов в той части дворца, что служила тюрьмой.

Дверь за ним с грохотом захлопнулась, взвизгнула задвижка, но как ни отвратительна была эта пора, она оставила Деда безразличным — уж очень он волновался за судьбу Фламбо и Рамотты.

На следующий день, проснувшись с мыслью о своих любимых собаках, Жером Палан все же не замедлил ощутит г. тяжесть своего собственного положения, а так как у него не было веры, которая дает смирение, он вскоре сдал. Привыкший к активной жизни, свежему горному воздуху, ежедневной ходьбе и веселой жизни среди друзей, он не смог снести тюремного одиночества.

Напрасно он забирался на табуретку и цеплялся за оконную решетку, чтобы украдкой вдохнуть глоток воздуха, прилетавшего к нему вместе с арденнским ветром; тщетно вглядывался в горизонт, в туман над далеким Маасом, обвившимся вокруг города нескончаемым серебряным шлейфом, и искал дорогие его сердцу тэсские леса; напрасно переносился туда в воображении, воскрешая в памяти их свежие запахи, каскадики света, пробивавшиеся сквозь листву, невнятный шорох тронутых ветром веток и их шепот в ночи. Мрачная реальность развеивала его волшебные мечты, как ветер — осенние листья, и мой дедушка вдруг оказывался в холодной комнате с сырыми серыми стенами.