Джеймс Хилтон - Потерянный горизонт

Вдоль глухой стены он вышел на террасу, нависавшую над долиной. Его окутал запах туберозы, пробудивший множество приятных воспоминаний. В Китае этот запах называли ароматом лунного света. Внезапно он подумал, что если бы лунный свет мог не только пахнуть, но и звучать, то сейчас он вполне услышал бы гавот Рамо. А это заставило его вспомнить о маленькой маньчжурке. Раньше ему не приходило в голову, что в Шангри-ла могут оказаться женщины. Их присутствие обычно не связывается с установками и делами монашеских обителей. Тем не менее, думал он, это могло быть не лишенное приятности новшество. Девушка, играющая на клавесине, и впрямь оказалась бы достойным украшением общины, которая, по словам Чанга, хочет следовать «умеренно еретической» линии.

Он перегнулся через край и посмотрел в иссиня-черную пустоту. Обрыв был потрясающий. Глубиной, наверное, не меньше мили. Он подумал, разрешат ли ему спуститься по отвесной скале и познакомиться с цивилизацией долины. Мысли об одиноком оазисе культуры, о его затерянности посреди безвестных хребтов, об установленной здесь теократии в какой-то неопределенной, размытой форме его, историка, занимали сами по себе, независимо от достаточно любопытных и, видимо, связанных со всем этим тайн монастыря.

Неожиданно с легким дуновением ветра снизу донеслись звуки. Напряженно вслушиваясь, он сумел различить удары гонгов и барабанов посреди гула голосов. Но он допускал, что это только игра воображения. Всякие встречные порывы ветра гасили эти звуки, но потом ветер менялся, и они возвращались. Сам этот намек на жизнь, на какие-то ее проявления в покрытых мраком глубинах подчеркивал суровую сдержанность Шангри-ла. Ее пустые дворы и бледные павильоны были погружены в спокойствие. Вся суета существования словно откатилась отсюда прочь и оставила после себя тишину и недвижность. Будто мгновения не отваживались сменять друг друга. Вдруг в окне высоко над террасой он разглядел розово-золотистый свет фонаря. Не там ли ламы посвящали себя созерцанию и постижению мудрости, и не там ли они предавались этим занятиям как раз сейчас? Ответ на этот вопрос Конвэй мог получить лишь одним способом: войти в ближайшую дверь, миновать галерею и коридор и там уж найти возможность выяснить, что происходит. Но он знал: надеяться на такую свободу действий было бы наивно, и на самом деле каждый его шаг был под надзором.

Два тибетца прошествовали по террасе и остановились у парапета. Выглядели они доброжелательными, милыми людьми. У обоих голые плечи были прикрыты небрежно наброшенными цветными плащами. Рокот гонгов и барабанов снова донесся снизу, и Конвэй услышал, что один из тибетцев обратился к другому с вопросом. Последовал ответ: «Они похоронили Талу». Конвэй, очень слабо знавший тибетский язык, надеялся, что разговор продолжится. Из одного этого сообщения многого он узнать не мог. Помолчав, первый тибетец снова заговорил, другой ответил. Конвэй услышал:

— Он умер далеко от дома.

— Он выполнил волю высоких людей Шангри-ла.

— Он промчался по воздуху над великими горами с помощью птицы, которая несла его.

— И с собой он привез чужеземцев.

— Талу не боялся ветра там, за горами, и не страшился холода там, за горами.

— Хотя давно он отправился туда, за горы, долина Голубой луны его не забыла.

Больше не было сказано ничего доступного разумению Конвэя, и спустя некоторое время он вернулся в свою комнату. Он услышал достаточно, дабы повернуть ключом в замке тайны, и ключ так хорошо подходил, что он удивлялся, как это он сам не догадался выточить его на основе собственных рассуждений. Конечно, ему это приходило в голову и раньше, но само предположение изначально казалось чересчур уж неправдоподобным. Теперь он уверился в правоте своих домыслов при всей их несуразности. Полет из Баскула оказался не бессмысленным поступком безумца. Он был заранее спланирован, подготовлен и осуществлен по указке из Шангри-ла. Имя погибшего пилота известно обитателям монастыря. В каком-то смысле он был одним из них. Его смерть оплакивается. Все указывало на действия, направляемые неким руководящим умом, который преследует собственные цели. Но зачем, для каких целей надо было увидеть четырех случайных пассажиров и на самолете британского правительства переправлять их в пустынные места за Гималаями?

Эти вопросы отчасти ошеломляли Конвэя. Но они отнюдь не были для него источником одних только неприятных переживаний. Напротив, в них содержался вызов, и притом вызов, брошенный тем единственным способом, каким Конвэя только и можно было расшевелить. Вопросы требовали от него ясности ума. В них была задача, достойная его интеллектуальных сил. Одно он для себя решил сразу. Об этом леденящем душу открытии не надо сообщать — ни своим спутникам, неспособным ему помочь, ни хозяевам, которые, конечно же, помогать не захотят.

— Сдается мне, иным людям случается попадать в места похуже, — заметил Барнард в конце первой недели, и это, несомненно, был один из тех выводов, которые они все для себя сделали. К этому времени все четверо погрузились в своего рода повседневную рутину, а Чанг способствовал тому, что скучали они не больше, чем во время отпуска, проводимого по заранее составленному расписанию. Все они приспособились к климату и сочли его вполне благоприятным для здоровья, если избегать тяжелых нагрузок. Они усвоили, что дни здесь теплые, а ночи холодные, что монастырь почти полностью укрыт от ветров, что лавины скатывались с Каракала чаще всего около полудня, что в долине выращивался хороший сорт табака, что некоторые блюда и напитки были лучше, чем другие, и что каждый из них имел свои вкусы и предпочтения.

Друг к другу они относились, словно четыре новых ученика в школе, в которой, кроме них самих, по какой-то таинственной причине вообще никого больше нет. Чанг был неутомим в своих стараниях сгладить все острые углы. Он служил им экскурсоводом, предлагал, чем заняться, советовал, что почитать, за столом, если вдруг смолкал общий разговор, он занимал их своей медленной речью с тщательно подобранными словами. И чтобы ни происходило, он всегда был благосклонен, учтив и находчив.

Разграничительная линия между сведениями, предоставлявшимися охотно, и теми, запросы о которых вежливо отклонялись, обозначалась столь четко, что это уже не вызывало недовольства. Разве лишь у Мэлинсона, когда на него находило. Конвэй это с удовольствием отметил и присоединил к мысленному списку наблюдений.

Барнард поддразнивал китайца в манере и традициях ротарианцев Среднего Запада.

— Знаете, Чанг, это чертовски никудышный отель. Неужели сюда никогда не доставляют газет? Я бы отдал все книги вашей библиотеки за сегодняшний номер «Геральд трибюн».