Владимир Акимов - Поединок. Выпуск 9

Некоторое время они лежали, обессиленные, на мху, распластав руки. Затем поднялись и, пошатываясь, выбрались на сухое.

— Двигаем к реке, отмыться не мешает, — предложил Павел.

У реки они разделись догола, по пояс залезли в ледяную воду и долго смывали с тела тундровую грязь. Потом развели костер и грелись крепчайшим чаем. Есть не хотелось, хотя было время обеда.

Одежда возле жаркого пламени высохла за четверть часа. Лева первым натянул штормовку и начал было закидывать за плечи рюкзак, чтобы идти маршрутом.

— Да ты отдохни, отдохни, — разрешил Павел. — Такое пережить…

Лева сел у костра, высыпал из кисета на плоский камень мокрую махорку и долго водил над нею дымящейся головешкой — сушил. Наконец свернул «козью ножку» и закурил.

Они долго молчали. «Ему не мешало бы поблагодарить меня, — усмехнувшись, подумал Павел. — Я ему все-таки одолжение сделал — жизнь спас». Но Лева сосредоточенно пыхтел самокруткой и не думал благодарить своего спасителя.

Было жарко, даже быстрая река не давала прохлады. Воздух лениво «колыхался сизым душным маревом. Донимала мошка, лезла в уши, ноздри, рот, за воротник; Павел вытащил из кармана геологической гимнастерки тюбик с мазью «Дэта» и вымазался ею.

Чрезвычайное происшествие могло бы сблизить Павла и Леву. Об этом подумал Павел. Установить более или менее сносные отношения с маршрутным рабочим он хотел с единственной целью: чтобы не раздражаться на выходки Левы, не отравлять себе жизнь вынужденным присутствием этого тяжелого человека. «Даже у мифических злодеев, — думал Павел, поглядывая на заросшее лицо Левы, — в глубине души, под семью замками, должно таиться хорошее, человеческое. Надо лишь подыскать ключик, и человеческое проявится».

— Я однажды видел, как олень в трясине тонул, — сказал Павел. — Как он кричал, какое страдание выражали его глаза!

Лева посмотрел куда-то мимо головы геолога.

— Да уж не приведи господи такую смерть, — помедлив, ответил он. — Ни врагу, ни зверю…

«Кажется, я делаю первые успехи!» — обрадовался Павел и спросил:

— А ты откуда родом? Сколько вместе работаем, а друг о друге ничего не знаем.

— Лаврентьевские мы, с Рязанщины.

«Господи! Говорит так, будто помещика Лаврентьева крепостной».

— Это что ж, село, деревня?

— Село. Не слыхал?

— Да не приходилось.

Дальше — больше.

— А кем же в своем селе работал?

— Трактористом.

— На Север-то что́ подался?

Лева нахмурился и отвернулся. Павел пожалел, что спросил о причине отъезда на Север: он был почти уверен в том, что Лева совершил в родном селе преступление или поступок, граничащий с преступлением, и нашел в экспедиции временное укрытие.

— Да ясное дело, почему работяги на Север едут! Заработать, не секрет, — вышел из неприятного положения Павел. — Гроши всем нужны.

«Пожалуй, на сегодня хватит. Лед тронулся!» Он уже поднялся, чтобы идти, когда Лева неожиданно заговорил, косноязычно, как бы выдавливая из себя слова:

— Деньга, конешно, нужна всякому… да не в ёй дело! Эхма, душу теребить-тревожить, как острый нож! А накипело, накипело, хоть головой в омут… Жил я, Паша (он впервые назвал Павла по имени, до сих пор вообще его никак не называл), не хуже других, в хате — телевизор, шкаф немецкий, с Рязани привезенный, сервант тоже заграничный. Баба — загляденье, глаз не отвести, не знаю уж, как за меня, бегемота такого, пошла. Аж в углах от красы ее сияет… А сейчас, по мне, лучше б она рябая да кособокая была, потому как все беды у нас, мужиков, от бабьей красы: тянет к ней, что к меду в улье, сунулся — а на тебя орава пчел.

Павел снова сел на камни. «Наконец-то прорвало, родимого… Невероятно: у этого типа — красавица-жена! Любопытно, любопытно! Эпилог обещает быть трагическим».

— …Дочку и пацана имел, — продолжал между тем Лева. — Пацана Ванькой назвал, меньшая — Анюта. Ванька, чертенок, бедовый — страсть! Кто яблоки в соседском огороде воровал? Ванька. Кто подрался? Ванька, а кто ж еще. Словом, отец вылитый, мордой тоже на меня похож, губастый да носастый. А ближе, поди ж ты, Анюта мне была, так в душу и лезла. В мамашу пошла: что цветочек аленький. На пашне, бывало, вымотаюсь, сычом гляжу, а припомню, как она глазенки от удовольствия закрывает, когда конфету сосет, так сердцем враз и оттаю… Ага. Жили с бабой, как все: лаялись, мирились. Выпивал, как водится, с мужиками, не так, чтобы на бровях ползти, и не часто. Пьяницей не был. Случалось, с бабой-то сцепимся, потому строптивая она очень. Ну, вдарю ей разок, чтоб приструнить, на то и муж; правда, рука у меня, что гиря. Заревет скотиной голодной, я ж казниться начинаю, потому как любил ее до беспамятства… Ага. Прошлый год приезжает на село новый учитель, моих лет мужик, но холостой еще. В совхозе нашем он в школе рабочей молодежи не знаю уж чему учить там начал. Как-то в хату к нам стучится. «Авдотья Кирилловна, — говорит (это бабу мою так звать), — прослышал я, что у вас восемь классов образования. Отчего ж дальше не учитесь? Годы ваши еще молодые. Супругу вашему, конешно, трудно начинать все сначала, всего четыре класса, но вам…» А сам, учитель-то, старается на нее не глядеть, а если зыркнет, то сразу этак виновато глаза опускает. Баба ж моя, сука, аж зашлась вся, ровно в кровати. Но о том я слишком поздно задумался. Не знал, что они еще раньше друг дружке глянулись, а то б и ей, и ему враз ноги пообломал. Ага. Баба в сельпо бежит, портфелишко себе покупает, тетради, ручки, что надобно, словом, для ученья. И опосля коровника в школу спешит, как на праздник, а перед тем у зеркала кудряшки свои накручивает. Я-то, дубина, только посмеиваюсь: «Уж не в институт ли, мать, на старости лет поступать собралась?» А она мне бедово так: «А что! Не всю жизнь в навозе ковыряться». Ученье, мол, свет, а неученье тьма. Потянуло ее, значит, к чистой жизни. Как-то мне замечание делает, мол, после смены надо душ принимать. Работа у меня, известное дело, не в белом халате: то на тракторе, то под трактором. А мыться я, грешным делом, сызмальства не люблю, харю с утра ополоснул, и все. Так она спать отдельно начала! По мужской надобности чуть не силой брал ее. Что-то, думаю, происходит нехорошее с моей Авдотьей Кирилловной… Между тем, замечаю, начали кумушки на селе шушукаться, на меня то с усмешкой, то с жалостью поглядывать. В неведении до конца оставался. К лучшему, может, оно? Иначе б кого-нибудь из них порешил и сейчас в земле лежал бы, а не разговаривал с тобой…

«Как? — разочарованно подумал Павел. — Она ему наставила рога, и все обошлось миром? Какая банальщина! Я-то думал…»

— …Прихожу, значит, со смены и рот разеваю: шкафы открыты, тряпки разбросаны, половину посуды из серванта будто корова языком слизала, — продолжал Лева. — Мать-перемать, думаю, ограбили! «Авдотья!» — кричу. Никто не откликается. И только теперь записочку на столе вижу. Так и так, пишет Авдотья, уходит, мол, она с детьми к учителю, потому как промеж них возникла великая любовь. Тут на меня, как на шибко пьяного, вроде как темнота погребная нашла. Как с топором по улице бежал, как очутился возле хаты учителя — ничего не помню. А на крыльце учительском стоит Рыжов, наш участковый, в полном милицейском облачении, при оружии. «Добрые люди, — говорит, — посоветовали мне за тобой нынче присмотреть, Кондаков. И не зря советовали. Брось топор, иди с миром». «Рыжов, — это я отвечаю, — не стой на пути, а то и тебя вместе с ними!» Он пистолетик тогда свой прямехонько в лоб мне наводит. А в это время сзади дружиннички набрасываются, долго ль, коротко ли, руки за спину заламывают и в участок ведут. Рыжов делу бы ход мог дать, за решетку засадить, потому как я сопротивление властям оказал, да пожалел меня. Посадил в кутузку, что при участке, пить-есть приносил, все беседовал. Возьми, мол, себя в руки, переживи. Три дни не выпускал. Потом выпустил, но глаз с меня не сводил, тенью ходил. Тогда уж и запил я! Хлещу ее, родимую, а облегченья нет и нет. Все из хаты пропил, за одежку свою принялся. Скоро и одежку пропил. Встаю как-то в дрожи похмельной, а опохмелиться-то и нечем. Этого и ждал наш Рыжов. Заходит. «Вот что, — говорит, — надумал, Кондаков: а не уехать тебе из села, хотя бы на время? Я б, — говорит, — на твоем месте уехал, тем паче, что учитель официально зарегистрировал с Авдотьей Кирилловной брак, усыновил Ваньку и удочерил Анюту». «Так она же, — кричу, — не разведена со мной!» «Суд развел, — отвечает, — когда ты в запое был». И просит: «Уезжай, прошу тебя, иначе я тебя как антиобщественного элемента и злостного тунеядца суду предам». Ушел он. Дожил, думаю, Лев Кондаков. Из передового тракториста района, у которого грамотами все стены обклеены, в антиобщественного элемента и тунеядца превратился. Вспомнил Авдотью, детей… Гляжу, крюк в потолке торчит. В сенях срываю веревку бельевую, петля, табурет и прочее. А веревка возьми да оборвись: тяжел я очень. Сижу, значит, на полу, шею потираю, а сам думаю: пожить-то хочется, подохнуть-то всегда успеется. Ну, а потом на Север подался…