Григорий Карев - Твой сын, Одесса

Бадаев выслушал Яшины обиды, взвихрил ладонью на голове мальчишки рыжую челку:

— Вся-то и соль, Яшко, в том, что надо делать не то, что тебе хочется, а то, что надо. Москве надо будет знать: когда и сколько фашистов приедет, какое у них вооружение, куда и когда ехать собираются, что на железной дороге делается. Иди, Яшко, смотри за вокзалом и все мне докладывай, а я — Москве. Этим ты поможешь нашим на фронте.

— Так фашисты еще когда будут! — попробовал оправдаться Яша.

— Когда бы они ни пришли и кого бы они ни спросили, им всякий скажет: «Вот этот рыжий? Да он и при советских войсках тут сапоги чистил. Парень — оторви да брось!» Может, и поверят фашисты такой характеристике, может, и не погонят тебя от вокзала… Вот тебе деньги, покупай что надо для чистильщика — и за работу.

Яша сходил на Привоз к знакомому сквернослову и выпивохе одноногому Михаилу Бунько. Когда-то Миша Бунько был лихим юнгой на «Синопе». В гражданскую — пулеметчиком на матросском бронепоезде. Но, потеряв ногу в бою под станцией Верховцево, сошел, как говорят, с курса. В годы нэпа рассорился с дружками-комсомольцами, ударился в спекуляцию, потом безответно влюбился в красавицу-дочку какого-то нэпмана, запил горькую. И остались от бравого матроса-партизана только синие наколки на груди да лоскуты полосатой тельняшки под рваным пиджаком.

— Дядь Миш, прими в помощники.

— Ты что, парень, от мобилизации бегаешь? — прищурил красные с перепоя глаза чистильщик. — Так бронь я не выдаю.

— Я сяду возле вокзала, и половина выручки — ваша, — спешил заинтересовать Бунька Яша.

— Пшел вон!

— На хлеб-то зарабатывать надо? — жалобно спросил Яша.

— Дур-рак! — смачно выругался Бунько. — А еще в морской школе учился. Щетками сейчас хлеб не добудешь… На твоем месте — в морскую пехоту. Эх!

Но, увидев в Яшиных руках пол-литровую бутылку со спиртом и пачку денег, махнул рукой:

— Ладно, так и быть — забирай все это шкиперское имущество… Да не подумай, что Михайло Бунько спиртом прельстился. Из уважения к твоему бате, Якову Кондратьевичу, за бесценок, можно сказать, орудия труда уступаю…

…Семьдесят три дня героически боролся город против фашистских полчищ. Авиационными моторами ревело раскаленное зноем небо. Залпами корабельной артиллерии гремело море. От Сухого Лимана до Лузановки полыхал огнем, взрывался авиационными бомбами, минами и снарядами берег… И вот в одну ночь — в ночь, когда тридцатипятитысячная армия защитников ушла в Севастополь — Одессу будто колпаком накрыли. Оборвалась канонада. Замер и затаился город. Безмолвствовали заводы, и не дымили фабричные трубы. Стояли, будто споткнувшись на перегонах, трамвайные вагоны. Погасло освещение. Высохли последние капли воды в водопроводе. Почта, театры и кино бездействовали. Вокзал был разрушен, а железнодорожные пути повреждены и завалены обломками каменных стен, кусками обгорелых шпал и ржавых рельсов.

Но фашистам не терпелось скорее пограбить Транснистрию, как они называли оккупированное Советское Заднестровье. На ремонт железной дороги и станции были брошены войска и согнано население. Несколько дней солдаты расчищали подъездные пути от искореженной арматуры, кирпичей и щебенки. В уцелевшем крыле здания разместилась дирекция вокзала и станции. Первыми пошли грузовые составы, потом прибыл эшелон солдат. Вслед за вооруженными бандитами в город хлынули хищные чиновники и коммерсанты. Начался грабеж. Оккупанты реквизировали у населения теплую одежду, продукты, ценности. По улицам бродила фашистская солдатня. Приехавшие с запада торгаши-авантюристы открыли пивные, кабаре, рестораны, где развлекались офицеры.

Первыми вышли на улицы бесстрашные одесские мальчишки. Одетые в пестрое рванье, сперва робкими парами, а затем горластой оравой с раннего утра дотемна, до комендантского часа, толклись они на привокзальной площади. Торговали табаком, сигаретами, мылом, порошком от вшей и чесотки, старыми лезвиями для бритв, бриллиантином, зеленкой, камушками для зажигалок и разной мелочью. Каждый, расхваливая свой товар, старался перекричать других. Военных побаивались, но на штатских налетали, как воробьи на конопляный сноп, совали в руки, тыкали под самый нос всякую дребедень:

— Две леи, домнуле [1] Домнул ( румын. ) — господин. , две леи!

— Купите помаду, домнуле! Мама умирает с голоду!

Но домнуле презрительно отмахивался от ребятишек и только, если видел флакон «Красной Москвы» или пачку румынского табака, жадно тянулся к ним руками.

— Десять марок, господин! Сестренке на лекарство надо! — со слезой в голосе взывал счастливый обладатель товара.

Домнуле вертел в руках пачку табака, нюхал, самодовольно прищелкивая языком:

— Тутун Румания?! Ай, бун тутун. Бун тутун! Бун Румания! Ай, буи, бун Румания!

Пацан уже жалел, что мало запросил за свой товар — домнуле так хвалит табак, что, пожалуй, и двадцать марок за него не пожалел бы!

— Ай, бун, бун тутун! Карош, карош табак!

Румын положил пачку в саквояж и долго шарил по карманам. Наконец вынул металлическую монетку в одну лею и презрительно швырнул ее мальчонке:

— Иеши афары, гемана! Пошел вон, босяк!

И сразу же за плечом домнуле выросла черная фигура жандарма.

Мальчонка застонал, как от удара. Никто не произнес ни слова, все потупили налитые ненавистью глаза и молча начали расходиться.

Но через час-полтора мальчишеская стая снова шумела на привокзальной площади. Ничего не поделаешь: дома ждут голодные семьи, а может, и больные матери, которым кусочек хлеба или хотя бы вареная картофелина очень нужны. А где их взять?

Яша в этом галдеже и суете был, как рыба в воде. Он выбивал сапожными щетками чечеточную дробь и нараспев приговаривал:

— Одесский блеск! От Гамбурга до Сингапура моряки всех флагов чистят штиблеты только одесским блеском! Перед сапогом, надраенным одесским блеском, кавалеры бреются, барышни тают и ахают, ахают и тают! Пижон должен быть пижоном даже на войне! Пятнадцать капралов, наяривших вчера сапоги одесским блеском, сегодня произведены в локотененты!..

Конечно же, ни вчера ни позавчера, ни третьего дня,, ни капралы, ни локотененты [2] Локотенент ( румын. ) — лейтенант. у Яши сапог не чистили. Но чего только не придумаешь, чтобы тебе поверили и не погнали от вокзала!

— Последняя банка одесского блеска! Последняя банка неповторимого блеска! — выкрикивал Яша. — Рецепт утерян! Изобретатель утонул при неудачной попытке эвакуироваться. Спешите воспользоваться одесским блеском!

Яша изо всех сил старался говорить побойчее, повеселее выбивать щетками, даже улыбался каждому проходящему румыну, а в душе чуть не плакал от злости. В городе шли облавы и аресты, на афишных тумбах каждый день вывешивались приказы с угрозами расправы за малейшее «нарушение порядка»: за хранение оружия — расстрел, за связь с «агентами большевистской разведки» — полевой суд, за хождение по улицам после комендантского часа — смертная казнь, за плохую светомаскировку окон — каторга. Вывешивались списки расстрелянных. На Чумке каждую ночь слышны были автоматные очереди — то фашисты расправлялись с «подозрительными элементами». На Новом базаре и Греческой площади стояли виселицы…