Григорий Карев - Твой сын, Одесса

— Галка?! Откуда ты? Что за вид!

— Здравствуй, Ляля. Вот проведать тебя зашла. Слышала, ты преуспеваешь?

— Боже мой! Да с тебя течет!

Ляля бросила на стол карты, быстрым движением поправила рассыпавшиеся по плечам иссиня-черные волосы, запахнула халатик и, пыхнув сигаретой, подошла к Марцишек.

— Сними ботинки. А то ты мне весь пол замараешь.

— Я бы сняла, да чулки у меня не суше, все равно натопчу.

Ляля метнулась к шифоньеру, выдернула нижний ящик:

— На вот шлепанцы. Разуйся… Господи, да у тебя и с ватника течет.

Пока Марцишек снимала задубевшими руками платок, Ляля молча смотрела на нее, попыхивая сигаретой. Потом повернулась к блондинке, со страхом и удивлением наблюдавшей за Марцишек:

— Линда, сходи, милочка, на кухню, посмотри, не закипел ли наш чайник. Возьми в тумбочке чай, там, в жестяной коробке, завари, пожалуйста.

Блондинка молча поднялась из-за стола, взяла коробку и как-то боком, испуганно прошмыгнула мимо Марцишек в коридор.

— Вот что, голубушка, — глубоко затягиваясь сигаретой и еле сдерживая волнение, сказала Ляля, когда дверь захлопнулась и Марцишек наконец-то стянула размокшие ботинки. — Я дам тебе теплые чулки и сухое белье. Переоденься и… уходи. Уходи, куда хочешь. Я из-за тебя рисковать не собираюсь.

— Ну что ты, Ляля!

— Нет, нет, — умоляюще прижала Ляля ладони к груди. — Уходи, пожалуйста. Видела, какие приказы расклеены по городу? Мне за тебя — расстрел!

— Какой расстрел? Что ты городишь? — искренне удивилась Марцишек. — Не понимаю тебя…

— Не понимаешь?.. Прикидываешься… Дурочкой меня считаешь? Думаешь, я не догадываюсь, откуда ты явилась? Да от твоих же тряпок за версту катакомбами несет, сумасшедшая!

— Боишься? — насмешливо спросила Марцишек, вешая ватник на гвоздь в двери.

— Боюсь, — грустно созналась Ляля. — Ты меня знаешь, Галка, я не продам, в гестапо не побегу. Но рисковать… Галочка, милая, — Ляля задрожала вся, по щекам покатились слезы. — Не надо меня впутывать!.. Я не жила еще… Страшно!

— А когда наши вернутся, не страшно будет?

— Нет… Я никому зла не сделала…

Марцишек хотела возразить ей, но подумала: надо торопиться, пока блондинка не вернулась в комнату.

— А я пришла к тебе жить, Ляля. Насовсем жить.

— Ко мне?! Ты с ума сошла! В коммунальной квартире? Да нас с тобой завтра заберут.

— У меня нет другого выхода, Лялечка. Заберут, так завтра, а не сегодня.

— Не губи, Галочка! — взмолилась Ляля. — Бери, надевай, что хочешь: шубку, ботики теплые, все, все отдам. Пропади оно пропадом! Тебе тепло будет!.. Ну где-нибудь переночуешь… в разрушенном доме… Только уходи!

— Я больна, Ляля. Мне нельзя в разрушенном доме. Если не у тебя, то есть только один выход: на Короленко, 15 живет Мария Николаевна Стрежень. Она обещала подыскать мне квартиру, временную. Но туда я пойти не могу, ты знаешь почему. Так вот: пока мы с твоей блондинкой будем чай пить, ты сходишь к ней и передашь, что я жду ее в шесть вечера на углу Садовой и Петра Великого. Да не вздумай, пожалуйста, выкинуть какой-нибудь фортель — я предупредила товарищей, что иду к тебе, если со мной что случится, они тебя найдут. Вот и все. Сходишь?

Ляля не успела ответить: открылась дверь и вошла блондинка с кипящим чайником в руках.

Ляля подала посуду, вынула из тумбочки несколько кусочков сахара, крохотный кубик маргарина и булку белого хлеба. Настоящего ситника, с розовой крохкой корочкой, какого Марцишек не видела с первого дня войны.

— Ах, ах! — вдруг спохватилась Ляля. — Уже четыре, в половине пятого аптека закрывается, а у меня не получено заказанное лекарство!

— Я схожу, Ляля Карповна, — поднялась из-за стола блондинка.

— Нет, нет! Что ты, Линдочка! Тебе не дадут. Я сама, быстренько. А ты уж поухаживай тут за гостьей.

Галина Марцишек налила себе чаю, отрезала большой ломоть хлеба и, преодолевая желание сразу впиться в него зубами, начала намазывать маргарин. Девушка сидела не шелохнувшись, не спуская с Галины больших синих глаз.

— Тебя зовут Линдой? — спросила Галина, чтобы как-то начать разговор, нарушить гнетущее молчание.

— Меня? — будто очнувшись от оцепенения, ответила девушка. — Нет, это для них я — Линда…

— Для кого для них? — стараясь сохранить спокойствие и сдержать предательскую дрожь в руках, спросила Галина.

— Для них, для всех!.. У меня есть мое имя — Лена… Лена Бомм… у меня брат в катакомбах… Я слышала ваш разговор. Я не хотела подслушивать. Но чайник еще не кипел, и я вернулась было в комнату. А потом… потом боялась отойти от двери, чтобы кто-нибудь посторонний не подслушал…

— Мягче, мягче! — настаивал Ионеску. — Снимите с него кандалы. Дайте ему поверить, что он и в самом деле останется жив. Пусть передают ему все, что хотят: продукты, одежду, даже книги, конечно, не политические. Пусть пишут ему записки, только копии этих записок должны поступать к вам, майор Курерару… И надо подорвать к нему доверие остальных арестованных.

Распоряжения Ионеску и Курерару сбивали с толку охрану тюрьмы и надзирателей. Жандармы начали смотреть на Яшу с опаской — молодой, видать, да ранний. Даже Нинину авоську проверяли все реже и менее тщательно: не дай бог, пожалуется девчонка начальнику следственного отдела, ни зубов, ни ребер не досчитаешься!

И шли двумя потоками письма Яши из тюрьмы.

Открыто:

«Спасибо за передачу. Как здоровье бати? Не унывайте, у нас все хорошо. Привет тете Домне, Лене. Принесите молока, хлеба, черные брюки…»

Через потайную щель в ручке авоськи, в загибе камышовой корзинки или под двойным дном сумки:

«Как дела на фронте? Правда ли, что наши отбили Харьков? В бутылке с ряженкой можно спрятать пилочку для резки металла. Нина, разбери пол в мастерской под моим станком, там пистолет и патроны. Пистолет зашейте в дно сумки и передайте мне. Патроны — в ряженку. Самогон закрасьте молоком, для них годится. Это ничего, что будет запах, все равно пить его будут надзиратели и охранники. Они знают…»

— Ты бы хоть писульку мою когда-нибудь передал для Юльки, — попросил однажды Яшу Алексей.

— Нужна она тебе сейчас, Юлька-то, вертихвостка! — ответил за Яшу Чиков.

— Нужна — не нужна, а хоть одну из своих девчонок повидать сейчас, все легче… — вытер рукавом Алексей кровь на разбитых во время допроса губах. — Ты же, Саня, знаешь: в мирное время куролесил я — дай бог всякому, девчонки за мной аж пищали. Любой моргну — моя будет. А потом, в подполье, я во как зажал себя, кроме как о деле, думать ни о чем не хотел. Встретила как-то Юлька на Новом базаре, в толчее, при всем честном народе влепила мне поцелуй в самые губы. «Лешенька, — шепчет, — приходи, ждать буду». У меня — аж искры из глаз, а сдержался, не пошел… А сейчас… — Алексей так горько вздохнул, что ребята переглянулись. — Всего недотанцованного, недоцелованного жалко…