Григорий Карев - Твой сын, Одесса

Как-то она пошла в аптеку за лекарством для мамы. Там нищенка, такая оборванная, такая страшненькая, что и во сне испугаешься, подошла, будто милостыню попросить, а сама в сумку Нине сунула пакетик и торопко вышла на улицу, скрылась в толпе.

— Кто это такая была? — спросила Нина аптекаршу.

— Где, девонька? Никого, кроме тебя, здесь и не было. Привиделось тебе, должно быть.

А дома развернула Нина пакетик, а там — триста немецких марок. Знал, видно, кто-то, что они с мамой голодные сидят.

А то перед октябрьским праздником встретил ее на улице человек совсем незнакомый — лицо землистое, бескровное, будто он год солнца не видал. Костюм на нем хоть и приличный, чистый, но запах от того костюма — сырой, затхлый, ни с чем не сравнимый, ни на что не похожий запах.

— Подержи, — говорит, — кошелку, дочка. Мне в буфет на минутку за сигаретами забежать.

Ждала его, ждала Нина — не приходит. А кошелка тяжелая, килограммов десять, не меньше. Что в той кошелке? Может, краденое? Может, бомба какая? Еще полицаи придерутся, проверят…

Так и не дождалась Нина того странного человека. А когда открыла кошелку — вскрикнула от неожиданности: десять банок консервов! И на самом дне — записка:

«С праздником!»

Иногда ей казалось, что Яша жив, что убежал он из тюрьмы и ходит где-то рядом, видит ее, все знает о ней и о маме, только на глаза им являться ему не велено… Вот не может же такого быть! Ведь они с мамой на третий день после расстрела тайком пробрались на то страшное Стрельбищное поле, нашли Яшино тело среди других загубленных и похоронили в приметном месте. Нина, как сейчас видит и как мама развязывала проволоку на окоченевших Яшиных руках (руки хоть после смерти должны быть вольными!), и как она сняла с себя рубашку, чтобы завернуть Яшино тело перед тем, как в яму опустить, — все видит, все помнит. А вот верить не верит в Яшину смерть, верит, что жив он и, может, тот эшелон, что третьего дня, говорят, под откос пошел — его, Яшиных, рук дело…

Однажды летом перегоняли в центральную тюрьму большую колонну арестованных — сто человек, не меньше! Жандармов пеших и конных — пропасть. А народу на тротуарах ту колонну провожало — наверное, весь город сошелся.

Нина все присматривалась — нет ли среди арестованных Яши или Алеши. Нет, братьев не было… И никого из знакомых не было. Только одну девушку среди арестованных Нина признала. Хоть и прошло уже больше года, как она ее видела, хоть и поблекла Лена Бомм, что цветок на морозе, только глаза синими плошками во все личико, а узнала ее Нина. И Лена Нину узнала в толпе, улыбнулась и, будто ношу с плеч скинула: пошла ровнее и тверже.

— Ниночка!

И еще что-то крикнула, да Нина не расслышала — рядом с Леной раздался звонкий юношеский голос:

Нине показалось, что и голос то был Яшин. И подхватили Яшину песню все, кто был в колонне, и те, кто шли по тротуару, весь город подхватил песню.

— Мол-чать! — надрывались жандармы. Били прикладами заключенных, хлестали плетками тех, кто пел на тротуарах, грозили оружием, но песня ширилась и крепла.

Толпа оттерла Нину от края тротуара. Лена потерялась из виду. Но Нина, спотыкаясь в толпе, толкаясь о чужие спины, бежала за колонной, пока тюремные ворота не поглотили заключенных.

Толпа расходилась медленно, неохотно. Гомон плыл по улицам. Говорили всякое и по-всякому: с издевкой — о румынах, с ненавистью — о сигуранце, с притаенной радостью — о партизанских делах, устало и хмуро — о судьбе арестованных.

— Видала кралю в первом ряду? — спрашивала идущая впереди Нины женщина свою соседку.

— А что? А что?..

— Втюрился, говорят, в нее какой-то локотенент. На офицерские вечера ее водил… Его в Николаев перевели, так он оттуда к ней на мотоцикле прикатывал, с собой звал, жениться обещал. А она его, субчика, ниточкой на палец наматывала, все, что он болтал о части, о солдатских настроениях, о планах, все-все партизанам передавала.

— И правда — краля!

Может, это о Лене?.. Спросить?.. Да они и сами, пожалуй, не знают ни имени, ни фамилии той крали. Наверное, все ж таки о Лене… Вот она какая, Яшина подружка!

…Прошло два года с тех пор, как защитники Одессы оставили город.

Матрена Демидовна часто и подолгу болела, глазами совсем плоха стала. Но к осени начала поправляться.

— Доченька, какой завтра день? — спросила она однажды вечером.

— Воскресенье, мама.

— Нет, не то. Какое завтра число?

— Седьмое ноября. Ой, мамочка! — всплеснула Нина руками. — Завтра же наш праздник!

— А ты помнишь, как перед войной мы ходили на октябрьскую демонстрацию?

— Ну как же! Яша шел в колонне первокурсников морской школы и нес бело-синий флаг, а Лешка с фабрикой — с красным флагом. И мы с тобой шли с его фабрикой, за самим оркестром!

— Давай, доченька, завтра пройдем той же дорогой, по тем же улицам до Куликова поля. То ничего, что не будет ни флагов, ни музыки. Если очень захочешь, увидишь и услышишь…

Утром они дошли до Тираспольской площади и повернули на Преображенскую.

Утро было пасмурное, холодное, настоящее осеннее утро. Несильный ветер гнал поверху хлопья тумана. Солнце изредка показывалось и тотчас скрывалось, и серая пелена тумана скрывала крыши домов и верхушки еще не успевших сбросить листья деревьев. Нина и Матрена Демидовна в ватной кацавейке, стоптанных башмаках, в темном платке и очках, медленно и молча шли вверх по улице. Они не замечали развалин, не слышали чужого говора, не ощущали холода и сырости. Им виделся шумный и яркий поток демонстрантов, празднично одетые люди, флаги и транспаранты, слышался веселый смех, музыка, песни — все, как было здесь три года назад…

На углу Успенской кто-то легко толкнул Нину в плечо:

— Гляди, гляди наверх!

Нина недовольно оглянулась на пожилого мужчину в стареньком пальто и потертой кепке, оторвавшего ее от видений прошлого. Но он, не заметив ее раздражения, весело кивнул ей головой и снова повторил:

— Гляди вверх. Смотри на купол собора.

Порывом ветра разорвало серую пелену тумана, заголубела прогалина чистого неба. Нина вскинула голову вверх и ахнула:

— Ма-ма!

На самом высоком в городе здании, на шпиле Успенского собора, развеваемое ветром, колыхалось огромное красное полотнище [5] В ночь на 7 ноября 1943 года на самом высоком здании оккупированной Одессы, на шпиле Успенского собора, группа комсомольцев во главе с Георгием Дюбакиным водрузила советский флаг. Только к вечеру фашисты отважились снять флаг — описались надписей, сделанных комсомольцами: «Заминировано». .

— Что с тобой, Нина? — встревожилась Матрена Демидовна.

— Мама! Смотри, флаг наш, советский флаг над городом!