Георгий Брянцев - Тайные тропы

Хапов шел впереди, тяжело дыша: он был в летах и страдал одышкой.

«Подлец! — думал Повелко. — Знал бы он, кто за ним следом идет, наверно не шел бы так спокойно…»

Сивко ожидал около избы, сидя на пороге, и пригласил обоих войти. Повелко остановился около дверей и пропустил в избу Хапова. Он ожидал команды и был крайне разочарован, когда Сивко угостил прораба сигаретой и закурил сам. Оба мирно уселись за стол. Воздух в комнате уже очистился от табачного дыма, пламя свечи горело ярко.

— Садись, — сказал Сивко, обращаясь к Повелко. Повелко уселся за стол.

— Ну, ты думал? — спросил директор Хапова.

Тот бросил косой взгляд на Повелко и как-то неестественно закашлял.

«Начинается!» — мелькнуло в голове у Дмитрия.

— Думал, — спокойно ответил Хапов и ожесточенно подул на огонь сигареты.

— Ну?

— Встретим их в шести километрах отсюда, у Желтых песков… — Хапов опять взглянул на Повелко. — Я осмотрел место: лучше не найдешь. Можно хорошо замаскировать хоть сотню человек.

Повелко ничего не понял, и в голову полезли самые противоречивые мысли…

Сивко не вникал в подробности и не задавал вопросов.

— Хорошо, — согласился он, — тебе виднее. Вопрос будем считать решенным… А ты запомни, — он повернулся к Повелко, — что дело будет на шестом километре от завода. Какое — скажу после.

Повелко кивнул головой. Он попрежнему не понимал, о чем идет разговор.

— Теперь насчет озера, — продолжал Сивко. — Сходите туда вместе с Повелко. Он специалист по взрывам. Если электростанцию поднял на воздух, то уж с озером справится…

Сивко объяснил: за озером начинается низина, через которую идет дорога к фронту. Дорогу требуется затопить, а для этого спустить воду из озера. Подготовить эту операцию надо быстро.

— Есть! — сказал Хапов. — Завтра с утра поедем, если вы свою двуколку дадите…

И только сейчас Повелко понял: Хапов не гитлеровский пособник, а подлинный патриот — свой!

Кибиц нервничал. Его раздражала медлительность учеников. Он то и дело прерывал Грязнова или Ожогина и сам садился за телеграфный ключ. Он работал быстро, но сегодня работа не увлекала. Кибиц думал о чем-то своем. Окружающее злило его, вызывало гнев. Временами он прекращал занятия, подходил к окну и прислушивался. Весь день и всю ночь на улице не умолкал шум: через город проходили немецкие части — проходили поспешно, беспорядочно. На немцев, живших в городе, это действовало удручающе.

Сухой, замкнутый Кибиц, казалось, понимал, о чем думают в эту минуту его русские ученики, и старался не встречаться с ними взглядом. Может быть, они смеются над ним, над Кибицем, потому, что знают о позорном отступлении, о поражении германских войск? Русские, которых он ненавидит и презирает, смеются! Это невыносимо!

Он отходил от окна, снова кричал, требовал, ругался, выискивал неточности в передаче и мелочными придирками мстил за боль, которую причиняло ему сознание того, что он бессилен.

— Плохо, совсем плохо! — оценивал Кибиц работу учеников. — Надо работать вдвое быстрее, втрое быстрее… Вы слишком ленивы.

Друзья молчали и старались не смотреть на преподавателя.

— Если бы моя власть, — брюзжал Кибиц, — я бы заставил вас круглые сутки сидеть за ключом, все двадцать четыре часа!

Было без пятнадцати двенадцать, когда дверь отворилась и на пороге комнаты показался служитель Юргенса. Всегда спокойный, сегодня он казался растерянным и встревоженным.

— Господин майор просит вас пожаловать к нему немедленно.

Кибиц замолк и с недоумением посмотрел на служителя.

— Меня? — переспросил он.

— Да, вас, господин Кибиц, — тихо повторил служитель.

Никогда прежде Юргенс не вызывал Кибица во внеурочное время.

Служитель стоял в ожидании.

— Вас ждут, — повторил он через минуту и почему-то кашлянул, будто хотел этим дать понять, что надо торопиться.

Кибиц схватил со стула пиджак и, накинув его на плечи, почти выбежал из комнаты.

Друзья переглянулись. Они остались одни в квартире Кибица и не знали, что предпринять: ждать или уйти. Ожогин предложил ждать, тем более что время урока не истекло. Несколько минут они сидели не двигаясь. Однако это было утомительно. Никита Родионович встал и принялся ходить по комнате. Изредка он останавливался около стола или шкафа, присматривался к разбросанным вещам и радиодеталям — все было хорошо знакомо и, кроме неряшливости хозяина, ни о чем не говорило. Единственное, что заинтересовало Никиту Родионовича, — это этажерка с книгами. Не притрагиваясь к ним, он прочел названия на корешках обложек и убедился, что Кибиц читает только политическую литературу. Тут были томики Гитлера, Геббельса, Шахта. Вынув наобум один из них, Ожогин стал перелистывать его. Почти на каждой странице красовались пометки синим карандашом: подчеркнутые фразы, зигзагообразные линии на полях, вопросы, восклицательные знаки.

— Кибиц размышляет… — улыбнулся Никита Родионович.

Карандашные пометки были и в других книгах. Среди томиков оказалась толстая, хорошо переплетенная тетрадь, в которой рукой Кибица были сделаны многочисленные записи.

Никита Родионович заинтересовался ими.

На первой странице, кроме даты, ничего не было. Текст начинался со второго листа. Первой оказалась цитата из брошюры Яльмара Шахта:

«Первым шагом Европы должна быть борьба с большевизмом, вторым шагом — эксплуатация естественных богатств России».

«Историю мира творили только меньшинства. Адольф Гитлер».

«Мое дело не наводить справедливость, а искоренять и уничтожать. Геринг».

Никита Родионович стал читать вслух:

— «Наши враги могут вести войну сколько им угодно. Мы сделаем все, чтобы их разбить. То, что они нас когда-нибудь разобьют, невозможно и исключено. Гитлер. 3.10.1941 года».

Сбоку цитаты рукой Кибица были поставлены три огромных вопросительных знака.

— «Сегодня я могу сказать с уверенностью, что до зимы русская армия не будет более опасна ни для Германии, ни для Европы. Я вас прошу вспомнить об этом через несколько месяцев. Геббельс. Заявление турецким журналистам 15.10.1942 года». И надпись поперек: «Я вспомнил об этом ровно через год. Турецким журналистам не советую вспоминать».

— Критикует начальство! — рассмеялся Андрей.

— Да, похоже на это… «Можно уже мне поверить в то, что чем мы однажды овладели, мы удерживаем действительно так прочно, что туда, где мы стоим в эту войну, уже никто более не придет. Гитлер. 10.11.1942 года». И добавление Кибица: «Мой фюрер! А Сталинград, Орел, Харьков, Донбасс, Брянск, Киев?! Несолидно получается»… «Отступление великих полководцев и армий, закаленных в боях, напоминает уход раненого льва, и это бесспорно лучшая теория. Клаузевиц». И постскриптум Кибица: «Теория не в нашу пользу». Не завидую фюреру: подчиненные у него не совсем надежные, — заметил Никита Родионович. — Ну, хватит, а то, неровен час, вернется сам Кибиц. — И Ожогин положил тетрадь на полку.