Борис Перелешин - Заговор Мурман-Памир

Над кишлачными исполкомами веяли красные флаги, на черной стене чай-ханэ можно было прочесть тонкой арабской прописью мелко выведенную надпись с именами вождей пролетарской революции.

Но рядом блестело дуло винтовки мстительного бека, собирались вокруг беков русские белогвардейцы, имя его величества эмира бухарского открыто упоминалось.

Все кипело.

В Оше парень в кумачевой рубахе, в фуражке с одной из первых в этих местах красных звезд, схватился за голову.

— На Памиры? Давно связь потеряна! Апрель! Перевалы закрыты! Если не снегом, то повстанцами! Что вы, что вы! Здесь завтра вопрос поставлен будет так: удастся ли отстоять Коканд и Андижан? Возвращайтесь-ка, пока целы!

— А я все-таки думаю проехать.

В узкой теплой уличке под вырезным, обдуваемым каменной пылью карагачем, перебирая рукой свешивающиеся с земляной крыши низкой постройки побеги травы и красные маки, Бурундук разговаривал с двумя худыми высохшими узбеками.

Разговаривал или почти разговаривал, потому что, незнакомый раньше совершенно с узбекской речью, выучил за дорогу не одну сотню слов, а общеизвестная истина — что тюркские языки даются страшно легко, и за какой-нибудь месяц многие очень недурно выучиваются объясняться по-узбекски. Бурундук же взялся за дело с особенным рвением: несколько дней езды в мотоциклетке бок о бок с Садык-джаном (так звали мальчика) пошли на окончательную отшлифовку произношения.

Садык-Джан так привязался во время этих уроков к русскому «назиру», действительно до безумия любившему и понимавшему детей, что на этого маленького союзника Бурундук мог отныне серьезно полагаться.

Письмо Атаваева сыграло большую роль. Но еще большую сыграла солидная сумма, предложенная Бурундуком. Оказалось, что хотя перевалы закрыты, а пройти можно. И сборы в дорогу заняли всего несколько часов. Так хотел Бурундук.

Он сидел теперь на упитанном туземном коньке верхом в шелковом халате и тюбетейке, чтобы хоть издали не слишком обращать на себя внимание. С ним ехали два джигита и Садык-Джан, не пожелавший остаться в Оше. Захвачена была теплая одежда, так как и здесь уже, а на Памире в особенности, по ночам, после раскаленного дня, подмораживало.

Юльды-Макашоты — путь страданий.

Камень рассыпался от вечной смены мороза и зноя. Узкая тропка — только барану пройти — вздымалась и падала. Ни признака мостов: лошадей гнали прямо в бурную водоворотистую ледяную воду.

А к тому же страшно спешили. Спать старались в седлах, на ходу. Только, когда от усталости совершенно обалдевали, сваливались на несколько часов в какой-нибудь случайной юрте. Но пока «назир» спал, Садык-Джан неусыпно сидел рядом, сжимая рукоятку кинжала, зорко следя за всем невеселым и подозревающим, что бродило вокруг.

Когда смертельная усталость и редкий воздух высот особенно скручивали Бурундука, он представлял себе лежавший далеко впереди Назир-таш, и ощущал некоторую неловкость в спине, между лопатками. После этого выпрямлялся в седле.

Спешить было необходимо. Коротая досуг в пути разговорами, Бурундук точно выяснил местонахождение аула, в котором русский шайтан производил опыты: небольшая долина в ближнем Памире невдалеке от ледяного озера Кара-куль. Нашел долину на имевшейся карте, нашел и путь, по которому надо было идти к ней.

Но Бурундук спешил бы и осторожнее был, если б знал, что в расстоянии трех дней пути позади него на лошади, украшенной сбруей кованого серебра, в расшитом седле, едет стройный молодой всадник, с небольшой черной в колечках бородой, на правильном, почти арийском лице.

В кишлаках и аулах этого всадника окружали знаками почета и внимания. Он же, закусив губы, хмуро спрашивал:

— Кто видел русского и мальчика, с ними Ходжимрота и Рахманкуля из Оша?

И всюду получал точные сведения.

Только быстрота хода избавляла временно путников от встречи с ним.

Назир-таш…

Ну, и местечко! Брр…

Дорога, словно в кольцах, сжата провалами и утесами. Бездны открывались под ногами. Иззубренные, осыпавшиеся пасти, полные зубов, источенных временем. Луна, небывало огромная, сияла и змеилась в гладких, отполированных осыпями, скатах.

На рысях прошли стиснутый шапками скал мрачный перевал. Ниже дремало утопленное в луне селение.

— Эффенди позволит здесь остановиться, здесь у нас ашне (приятели)!

— Нет, вот вам на чай, если проедем не останавливаясь!

Селение проскочили даже на карьере, словно тени, ни одна собака не пролаяла.

Медный рассвет.

Прошли ложбину, до краев наполненную туманом, углубились в новую чащу скал. Отлегло от сердца. Надолго ли?

А через два дня всадник, на расшитом седле, кусая губы, щипал бороду, сгонял тонкие брови в одно зловещее пятно на лбу:

— Кто же видел русского и мальчика, с ними Ходжимрота и Рахманкуля из Оша?

— Прости, повелитель, такие не проезжали!

Только старуха подошла, доставая рукой землю.

— Перед рассветом проскакало четверо, как шайтаны, прости, светлый, как звезда Иштар, думали, пастухи!

— Джелдошляр, бездельники! Чумы на вас нету.

Зацокали копыта.

Еще через несколько дней. Как это случилось? Бурундук узнал, что за кучей бедных провшивевших юрт дорога разветвляется.

— Эффенди, есть отсюда дорога на ту сторону, прямо через скалу, а есть другая, два дня обходу. Где эффенди пожелает пройти?

— Конечно, прямо, зачем вы спрашиваете.

— Эффенди говорит, не зная сути дела. Надо увидать прямую дорогу.

Увидели. Остановились. Подумать, действительно, не мешало.

Прямая дорога с места уходила почти вертикально вверх. Желоб, набитый толченым снегом. Кони храпели и косили глазом.

— Да ведь, во время оттепели, это должен быть водопад, ни больше, ни меньше?

— Эффенди прав.

— Да кто же по этой тропе ходит?

— Раз в десять лет по ней ходят, и то баранчуки, люди, кому жить надоело.

— Ну. поедем кругом!

Тронули лошадей.

А через сутки здесь же распоряжался джигит с черной бородой.

Невысокий, кривоногий киргиз склонился, напялил лохматую, порванную шапку, сел на кривоногого же конька, и конек, осторожно перебирая ногами, медленно-медленно пополз прямо вверх по желобу. А снизу все смотрели и смотрели, пока посланный черным червяком не пропал в облаках.

Аллах не дал в эту ночь и в следующую ни бури, ни снега, ни оттепели. После этого сразу и заметно положение путников изменилось. Какие-то люди по ночам подходили и упорно заглядывали в лица спящих, пока мальчик не кидался на них с кинжалом.

Чуть слышно шурша по траве, кто-то полз и полз к стоянке, пока не подымали тревоги. Пастухи делали проводникам со скалы непонятные знаки. Лица же проводников становились мрачнее, — а по временам проводники были преувеличенно любезны.