Александр Казарновский - Поле боя при лунном свете

Еврейская рулетка! Только один был период в истории Изгнания, когда наш народ отдыхал от этой игры – Катастрофа. Тогда не было одинокого патрона в барабане. Барабан был заряжен весь. А и то – почему бы и нет? Не получается у евреев жить нормальной человеческой жизнью. Еврей не может не гореть. Не знаю, с чем сравнить наш мир – с поездом, с самолетом, с кораблем? Знаю только, что когда наш народ отказыватся быть горючим в Его топке, он становится горючим в топке крематориев. Либо огонь Служения, либо огонь уничтожения. Третьего не дано. Причем, зачастую отказываются одни, а в топку попадают другие, лучшие. Все евреи – одна душа, один организм. Все евреи ответстенны друг за друга.

Размышляя над всем этим, я сижу в своей желтой уже изрядно запылившейся будочке и пью ананасовый нектар «Спринг». Мимо окошка проплывает знакомая белая рубашка в полоску.

– Игорь!

– Привет, а я тебя ищу.

– Что-то случилось?

Гагаринская улыбка поползла к глазам.

– Я увольняюсь.

– Что вдруг?

– Он мне опять недоплатил. Смотри, я прихожу на работу в семь часов. Так?

– Так.

– Перерыв начинается в час тридцать. Так?

– Так, – ответил я голосом быковского кота Базилио в тот момент, когда его обсчитывала санаевская лиса Алиса.

– И еще полчаса убирать. Получается семь рабочих часов. Так?

– Так.

– Открываем в четыре и работаем до половины седьмого. Так?

– Так.

– И еще полчаса, чтобы опять же все убрать. После обеда полчаса и вечером полчаса – час?

– Час.

– Так вот за этот час он мне не платит. Говорит, не можешь все убрать во время работы магазина – твое дело. А как я могу убирать, когда полно посетителей.

Я вытащил мобильный:

– Говори номер Дамари.

Дамари выслушал претензии на моем изящном иврите, а затем сказал:

– Смотри, я понимаю, что все сделать за рабочие часы невозможно. Но если я буду платить за количество, сколько бы он ни выработал, то ему будет выгоден не результат, а количество часов, при этом работу захочется растягивать. Я пошел по другому пути. Я плачу ему почасово за девять с половиной часов, причем плачу много. Плачу по двадцать два шекеля в час. Условие – чтобы все было сделано.

Во время подобных разборок я себя чувствую, как тот раввин, к которому двое поссорившихся обращаются с просьбой решить их спор, а он говорит сначала одному: «Ты прав», а потом и другому: «И ты прав». Когда жена ему говорит, что это бред, что не могут оба быть правы, он отвечает ей: «Ты тоже права».

Кое – как я объяснил Игорю позицию Дамари. Он мне ответил:

– Я все это уже слышал. Смотри, что в газете нашел.

Мне на руку упала вырезка из «Успеха» или «Infomarket» а. «Для работы в охрану приглашаются олимы и туристы (Тут я подумал: горе стране, которую охраняют иностранные туристы). Заработки высокие. Звоните…»

– Я звонил, – взволнованно произнес Игорь. – Двадцать восемь шекелей в час.

– Врут, – успокоил я его. – В чем-нибудь да надуют. Не может быть для иностранцев заработка двадцать восемь.

– Ты думаешь?

Он с тревогой посмотрел на меня.

– Знаю.

Игорек приуныл. Мне он верил.

– Слушай, – решился я его отвлечь. – А ведь Йошуа все – таки ходил туда.

– Куда «туда»?

– Ну, туда, молиться, ты помнишь, в субботу вечером?

– А куда он в субботу вечером должен был идти молиться?

– Да не в субботу молиться, а в субботу мы говорили.

– О чем?

– Ну, помнишь, ты приходил.

– Ну… – он поморщил лоб, и складка побежала под челкой, как трещина в иссохшейся земле.

– Ну, и Йошуа говорил, что собирается идти в лес молиться.

– Что – то не помню, – пробормотал он. – Знаешь, все эти ваши молитвы меня интересуют, как… Ну так что, ходил он в этот лес?

Первое утро, как я не ходил в лес до рассвета, а уже насколько лучше себя чувствовал от того, что выспался. Исчезла тяжесть в башке, сопровождавшая меня, оказывается, все эти дни, – я только сейчас заметил. Исчезло ощущение, будто я смотрю на мир сквозь мутный кусок плексиглаза.

Над будочкой нависла тень. Неужели террорист? Нет, Йосеф Гофштейн. Лапища лезет за пазуху и выкладывает передо мной белый пакет с какими-то коробками.

– ?

– Инна, ветеринар, велела передать, – говорит Йосеф и исчезает.

Я раскрыл коробки. Там лежали шприцы. Здоровенные медицинские шприцы. Ничего не понимая, я позвонил Инне.

– Скажите, Рувен, ведь Гоша снова стал плохо есть? – сказала Инна, услышав мой вопрос.

Увы, я подтвердил.

– А будет еще хуже. Про «Догли» можете забыть. Что же касается питания, которое я прислала… боюсь, сегодня к вечеру он откажется и от него. Тогда возьмите шприц, отпилите от него ту часть, куда вставляется игла, и вспрыскивайте Гоше фарш прямо в глотку.

– Инна, – растерянно произнес я. – Так что, он еще не пошел на поправку?

В трубке покантовалось молчание, а затем раздался Иннин голос:

– Сделаем все, что можно.

Это прозвучало, как смертный приговор. Некоторое время я сидел оглушенный, а затем…

Тр-р-р-р-р! Г-споди, когда я уже эту пищалку заменю на Моцарта, Бетховена или еще какого – нибудь, по словам анекдотного нового русского, «крутого чувака, который, прикинь, пишет музыку для наших мобильников»“?

Я нажал SND. На экранчике какой – то незнакомый номер. Начинается с ноль пять один. Значит, компания «Пелефон».

– Алло, Рувен?

– Да, кто это?

– Здравствуйте, это Шмулик.

– Кто-кто?

– Шмулик Судаи. Ну, которому вы жизнь спасли, убив араба.

– А, Шмулик! Ну как ты? Как себя чувствуешь?

– Я ничего. В основном лежу. Иногда на кресле катаюсь. Мне только сегодня принесли «пелефон», я сразу же позвонил в школу, узнал Ваш номер и вот звоню вам.

– Спасибо.

– Это вам спасибо, Рувен! Спасибо вам за все. Вы самый отважный, самый храбрый, самый хороший человек на свете.

– Ну, думаю, если поискать с собаками, можно найти и лучше. Цвику с Ноамом я все-таки не уберег.

На секунду телефон провалился в молчание, а потом снова вырос голосок Шмулика.

– Вашей вины здесь нет никакой.

Я не стал с ним спорить в первую очередь потому что был полностью согласен. И ограда, которая выросла вокруг школы за несколько дней, прошедших после убийства – ярчайшее тому доказательство.

Я невольно оторвал глаза от столика и через расчерченное проволочной решеткой окошко взглянул на металлические прутья, которыми теперь наша ешива была огорожена подобно большой клетке или маленькому концлагерю. Внезапно появился мой старый – здрасте, давно не виделись – знакомый, араб с автоматом. Я, не выпуская из рук мобильный, даже выскочил из будки, чтобы получше разглядеть его. На сей раз он выглядел совершенно опереточно, дырка во лбу была ярко-акварельная, борода казалась только что снятой с бигудей. Он вынул кусачки, обхватил их краями один из прутьев – кусок арматуры высотою около трех метров, стиснул зубы так, что желваки на щеках выступили и жилки на висках напряглись. Со своей дырою во лбу он походил на носорога, у которого рог отпилили под корень. Ничего страшного в нем в этот момент не было. Убрав кусачки в мешок, он вытащил оттуда небольшую пилу и начал перепиливать толстый стальной прут.