Александр Казарновский - Поле боя при лунном свете

Красивые получались стихи.

Через всё воззвание било в глаза написанное толстым, черным: «Чтоб вы сдохли, дерьмократы!» Напротив кто-то на подобного же размера листке утверждал: «Я – русский» и «Россия для русских». Подписался этот кто-то, как «Русский Национальный Союз».

Приехали домой мы с Мишкой почти одновременно. Галя, как вошли, начала фокусы: «Котлетки, Ром, будешь кушать?… А почему не будешь? А супчик? А что же будешь?» Затем, после упоминания кашрута, театрально: «Ах да, я и забыла!» Она забыла из-за чего развелась со мной. Бывает. Зато Миша обязан был срочно, на моих глазах поесть всё это. И никакие «Мама, я не хочу!.. Мама, не надо в котлеты сметану!.. Мама, я не буду колбасу!..» не подействовали. Спектакль под названием «Смотри, жид мракобесный, что твой русский сын кушает» был показан до конца. Зато потом мы с ним смылись и вновь окунулись в лес. Правда, день уже, как когда-то говорили в деревнях, пошел на стёк, и солнце, как тигр в зоопарке, смотрело из-за решетки деревьев. Мы шли, молча, как и в прошлый раз, взявшись за руки. Уж на что у меня некрупная пятерня, одно название, что мужская, а его ладошка в ней всё равно тонула. Мимо нас не то, что бы проплывали, а скорее проползали старое кострище, окруженное сваленными бревнами, какие-то сверкающие чернотой старые коряги, купы молодых дубков… И назойливо, как евреи в чужие культуры, отовсюду лез орешник. Да, конечно, у нас в Самарии есть свои леса, но до этой хаотичной щедрости им далеко.

– У нас компания, – рассказывал Мишка. – Я в восьмом «В», а есть ребята, которые в девятом «В», в десятом «В» и в одиннадцатом «В». И все – друзья. Мы каждый вечер собираемся, у нас есть свой конец трубы.

– Какой трубы? – споткнулся я.

– Ну, трубы, которая по двору идет, большая такая. Ну вот, мы на ней и сидим.

– И курите? – догадался я.

– Есть которые курят.

– А ты?

– Я – н-нет, – пролепетал мой сын, и я понял, что он – д-да. Пациент скорее мертв, чем жив. Интересно, а что они курят? Табак или что посовременнее? Как далеко мы продвинулись по этому светлому пути?

– Знаешь, Миша, чем отличается религиозный еврей от всех других людей? Они живут для удовольствия, а он – для счастья.

– А это не одно и тоже?

– Стремясь к удовольствиям, ты всегда, запомни – всегда – лишаешь себя счастья.

– А как достичь счастья?

– Счастье человеку может дать лишь Тот, Кто нас сотворил. Служа Ему, ты приближаешься к Нему, и, следовательно…

– Папа, а ты счастлив?

Хороший вопрос. Счастлив был бы, если бы утром, выходя из дому в Ишуве, провожал бы тебя в школу, а Двору на работу, да еще потом бы шел гулять с Гошкой.

– Папа, а как же рабби Акивино «что Б-г ни делает, все к лучшему?»

– Мишенька, а среди твоих друзей есть евреи?

– Не знаю, папа, я не спрашивал.

– А тебя не спрашивали?

– И меня не спрашивали.

Сбывшаяся мечта, Мишенька, твоей покойной бабушки, моей матери, благословенна память ее. Я прямо услышал ее мечтательный голос:

– При Ленине даже в паспорте не было графы «национальность».

Верно. То, что все народы считали великим унижением, евреи держали за счастье. Сейчас, кстати, такое же счастье – тоже не пишут. Но всякое счастье кончается, и тогда идут горькие письма в «Огонек»: «Я уже забыла, что я еврейка, а вчера на рынке…».

Это у остальных счастье – помнить, а у нас счастье – забыть.

Мишуня, словно учуял мое настроение, и, возможно, подсознательно, пытаясь понять его, сообщил, что летом читал «Дневник Анны Франк» и в полном восторге. Я вспомнил, как сам был потрясен этой же книгой в его годы. Миша начал пересказывать мне на память целые куски, и я понял, что он читал какое – то издание куда более полное, чем я в детстве.

Мы потихоньку свернули влево, и вышли из лесу на шоссе.

– Папа, а какие рок-группы ты любишь?

Я от неожиданности чуть под машину не угодил. Какие группы я люблю? Когда я в последний раз слышал… да нет, не сами группы, а хотя бы их названия? Нет, ну пацаны в ешиве, правда, кое-что слушают, так что…

– «Нирвану» люблю, «Металлику», ну еще Фреди Меркури.

– Правда? Слушай, ну у меня и папа!

– А ты?

– «Металлика» прикольная, «Нирвану» я ничего не слышал, а Фреди Меркури это «Куин», да?

– Да.

– А из наших ты что-нибудь слушаешь?

– Из ваших это – из российских?

– Ну да, из наших, из русских. «ДДТ» любишь?

Ой, как здорово, что я заезжал к родным в Нетанию, а у них Вовка как раз оказался дома!

– «ДДТ» очень люблю, особенно «Осень».

– «Что такое осень, это ветер», – почти машинально затянул Михаил Романыч.

– «… Вновь играет рваными цепями», – подхватил я.

– «Осень, долетим ли, доползем ли до рассвета.

Что же будет с Родиной и с нами?» – хором пели отец и сын, при этом отец думал о своей нынешней вечной родине, на которой льется кровь, а сын… Хотел бы отец знать, о чем сейчас думает сын.

– Но ведь «ДДТ» никакой не рок, – авторитетно заявил я, пытаясь разобрать в уже стопроцентно сгустившейся тьме, где в ней прячутся широкие пологие асфальтовые ступени-терраски, по которым лежит наш путь мимо продмага домой.

– Папа, а Цоя ты любишь?

Ладно, пока он копается в археологии нынешней эстрады, всё нормально. Хуже будет, когда перейдем к современности.

– Я признаю гениальность Цоя, но он герой не моего романа.

– Да ты что, папа! – воскликнуло дитя. – А «Перемен, мы ждем перемен»? А «Звезда по имени Солнце»?

И, не дожидаясь моего восторга, затянул:

– «А над городом плывут облака…»

Но я перебил его:

– Мишенька, мне нужны диски с русским роком. Для одного очень хорошего человека. Он задушил араба-террориста, но тот успел ударить его ножом. Игорь чуть не умер. А теперь я хочу сделать ему подарок. Пусть слушает.

– Он еврей? – спросил Мишенька.

– А что, только евреи бывают хорошими людьми?

– Я отдам все свои диски, – объявил Мишка. Потом, помолчав, спросил:

– Папа, а ты Москву любишь?

– Я ее люблю и ненавижу. Знаешь, за что я ее люблю? За то, что здесь живешь ты. А знаешь, за что ненавижу? За то, что ты живешь здесь.

– Что-то я не пойму, – задумчиво сказал он.

– А ты подумай, – посоветовал я.

Наверно мой сын наморщил лоб – в темноте не было видно. Как бы то ни было, через пару минут он объявил:

– Понял.

Мы снова помолчали, и я, нырнув в собственное детство и вынырнув, сказал:

– Когда я был немножко юнее, чем ты сейчас, мы смотрели на окна в больших домах и если полностью горел какой-нибудь вертикальный ряд окон, загадывали желание.

Мы стояли посреди двора и нас обступили четыре по-московски гигантских, по-московски и в длину и в высоту бесконечных дома. И вдруг Мишка закричал: