Александр Казарновский - Поле боя при лунном свете

«Однажды верблюд и скорпион случайно встретились на берегу реки. Верблюд собирался переплыть реку, и скорпион стал просить перевезти его на другой берег. Верблюд отказался, испугавшись, что скорпион воспользуется его добротой и укусит его, но скорпион рассмеялся, сказав, что это глупости – ведь тогда они погибнут оба.

– Ну ладно, – ответил верблюд.

Скорпион вцепился в его шкуру, и они двинулись в путь. На полпути скорпион, конечно же, ужалил верблюда. Умирая, дромадер воскликнул: «Зачем ты погубил нас обоих?!» И скорпион, уходя под воду, ответил: «Добро пожаловать в Палестину!»

Учитель прошелся по классу, вертя в пальцах ручку, острием вверх так, что та металась вправо-влево, словно стрелка спидометра и, резко повернувшись, сказал:

– Надеюсь, вы понимаете, кто в Палестине верблюд, а кто скорпион!

Он подошел к окну, долго смотрел на горы и небо, а затем выдохнул:

– Ну, вы-то уж точно доживете до того дня, когда вся Палестина будет нашей от Аль-Маталы до Аль-Накуба, от Средиземного моря до Мертвого. А этих… – и он резко дернул указательным пальцем.

Тишину в классе нарушал лишь доносящийся с улицы звук газонокосилки да голос садовника Халила, покрикивавшего на бездельника Иссу, которого за полной тупостью и абсолютной бесполезностью на уроках отправили помогать Халилу.

С задней парты до меня донесся шипящий шепот рыжего Хасана:

– Ибрагим! От тебя здесь половинка останется. Папина. А мамину – в море скинем!

Я вскочил с места, готовый с кулаками наброситься на Хасана, но просел под взглядом учителя, наполненным какой-то физической, материальной тяжестью. Затем учитель, господин Байдус, подошел к Хасану. Тот съежился. Господин Байдус долго смотрел на него в упор, а затем тихо сказал:

– Вон!

Это означало, что в обозримом будущем состоится сначала беседа отца Хасана с директором школы, а затем – с собственным сыном, возможно, с применением подручных средств. Я почувствовал себя отмщенным. Возникло острое и одновременно уютное чувство, что меня никто в обиду не даст.

После уроков я шел по знакомым улицам, как по собственной квартире. Дети играли в классики, напоминая прыгающих воробушков. Это сходство дополнялось убогостью и неяркостью их одежды. Впрочем, по их радостным раскрасневшимся лицам трудно было заметить, что нужда сильно тяготит их, хотя все знали, что так оно и есть.

Пробежали какие-то ребята, тоже, судя по внешнему виду, из государственной школы. На ногах у всех пятерых были одинаковые ботинки, выданные, очевидно, какой-то благотворительной организацией. Вслед за ними босиком ковылял шестой. Ему не хватило.

Зато в руке у него была рогатка, а глаза, устремленные ввысь, блуждали в поисках крылатой жертвы. Ноздри у него трепетали, как у хищника, почуявшего добычу. Сквозь детские черты прорезывался облик будущего Халида ибн Аль-Валида. Чувствовалось, что придет день, и, как говорят у нас в народе, в сердце у него поселится лев, если, конечно, его, этого мальчишку, до тех пор не убьют во время очередных волнений еврейские солдаты, как убили семилетнего племянника художника Фатхи Габина, чья картина с изображением этого истекающего кровью ребенка на фоне протестующей толпы недавно на выставке всех нас так потрясла.

Стоял конец месяца Рамадан, лица встречных мужчин были бледны, их черты острились, а под глазами чернели круги. Бледность и изрезанность лиц были результатом многодневного поста, который они держали в светлое время суток, а круги под глазами появлялись оттого, что жизнь в этом месяце велась по ночам, то есть и к жене приближаться не запрещалось и кушать-пить можно было до тех пор, пока, как сказано в Коране, не станут в лучах восхода различаться белая и черная нитки. Был канун «Лейлят аль-Кадр» – Ночи Могущества, про которую в Коране сказано, что она лучше тысячи месяцев. Эту ночь мы, как и другие правоверные, проводили в мечети, где хафиз читал до рассвета святой Коран.

Мадина, мой город! Сердце мое, покоящееся меж двух гор! Часами готов я был бродить по площади Аль-Хусейн, которую мы теперь называем площадью Палестины. Часами готов я был смотреть на твои минареты и на древние стены замка Тукан. Сколько раз сначала с мамой и отцом, а потом с друзьями, наслаждался я райским вкусом халвы и сладостью канафе в кондитерской «Аль-Акса» возле мечети Ан-Насир! Сколько сотен километров исходил я по Старому Городу! Сколько раз гладила мне кожу тень Альбейкских ворот!

Включите телевизор моей памяти, раскройте мои глаза! Смотрите: вот Рас-аль-Ай, квартал прямо над Старым Городом, вот железная дверь, выкрашенная в зеленый цвет, вот лестница, ведущая к другой двери, белой, над которой чернеет надпись: «Пожалуйста, снимайте обувь!»

Когда зимой я рано утром выходил из дому, спеша в школу, утреннее солнце со своего востока било мне прямо в глаза, превращая встречных прохожих в черные силуэты без лиц. Из открытых, хотя и зарешеченных, окон первых этажей неслись запахи завтраков. Я шагаю, а смешанные ароматы лимона, чеснока и шипящего постного масла щекочут мне ноздри. Это, должно быть, готовят фууль. А вон в том доме печется плоский круглый хлеб айш , что означает «жизнь». Или, может быть, он уже испекся и разошелся по сумкам детишек, бегущих в школу, и взрослых, шагающих на работу. И дыхание его вырывается из этих сумок наружу, заставляя меня, только что позавтракавшего, глотать слюнки.

А откуда-то тянет запахом соуса баба ганудх , который готовится из баклажана и тхины, а она, в свою очередь, делается из знаменитого сезама, того самого – «сезам, откройся» – жемчужины наших прекрасных сказок.

Откройся, сезам моей памяти и дай мне еще хотя бы раз увидеть отца. Вот он, всегда седой, словно родился таким. То есть, борода была черной с белыми прожилками, как соседская кошка. А волосы сверкали безысходной сединой. Очки его, обрамленные в очень тонкую оправу, при этом умудрялись придавать ему вид не менее солидный, чем какие-нибудь роговые. Вообще, было в нем нечто очень доброе, очень уютное и очень домашнее. Стоило ему выйти на улицу, как он начинал здороваться со всеми, даже мало знакомыми людьми, за что и получил в нашем квартале прозвище «Сабах Аль-Хир», Доброе утро. Короче, европейский интеллигент. Араб просыпался в нем лишь, когда он начинал торговаться. Я обожал ходить с ним на небольшой базарчик, расположенный все на той же Палестино-Аль-Хусейнской площади. Ах, как мой отец мастерски сбивал цену на всё, что угодно, от помидоров до магнитофона, ибо на рынке можно было воистину найти всё, что угодно. Поединок между моим отцом и каким-нибудь торговцем это… это была дуэль, спарринг карате, Эль-Галут! Здесь были все атрибуты Востока – и безудержная лесть, и клятвы всеми возможными бородами, от бороды пророка до бород дедов участников схватки, и презрительные усмешки, и воздевание рук к небу. Наконец, объяснив это исключительно тем глубоким уважением, которое он испытывал к почтенному эфенди Шихаби и движимый которым он готов нести столь тяжелые убытки, продавец утирал шелковым платком капельки пота с лысины и соглашался на треть изначально запрошенной цены. Тогда мой отец заплатив, приобретал необходимую вещь и вновь превращался в европейца и джентльмена, после чего с достоинством удалялся.