Александр Казарновский - Поле боя при лунном свете

В то вечер, словно какое-то предчувствие охватило его. Он вдруг подошел ко мне – я сидел у себя за столом, над котором еще висел микропейзаж – пальмы, кипарисы, а спереди зеленое дерево, и в его кроне – апельсины. Так вот Ахмед подошел ко мне и сказал:

– Знаешь, Ибрагим, весь день ощущение, что я сегодня вечером должен сказать какую-то очень важную фразу, главную фразу моей жизни. Но какую не то, что не помню, кажется, даже никогда не слышал.

Это было днем. Мы пообедали. Помню, мама приготовила ужасно вкусный чечевичный суп с плавающими в нем поджаристыми гренками. После еды я принялся готовить уроки, а он задремал. Во сне закашлялся. Проснулся. Машинально достал сигарету.

– Не надо курить, Ахмед, – сказал я ему.

Он внимательно посмотрел на меня, сломал сигарету в руке и объявил:

– Не буду. Больше не выкурю в жизни ни одной сигареты.

И действительно, больше не выкурил.

Я снова углубился в свою математику. Вскоре стемнело. Ахмед сидел у себя в комнате и кашлял. Потом подошел к маме, что-то спросил у нее – лишь много времени спустя я узнал, что именно, и не успела она ответить, как снова закашлялся, на этот раз сильнее, чем раньше, бросился за ингалятором, надел его – и тут мама вдруг увидела, что ее сын в этом ингаляторе задыхается. Она сорвала с него проклятую маску, но было поздно – Ахмед был уже весь синий. Папа – он же врач! – начал делать ему искусственное дыхание, массаж сердца, мама, заливалась слезами, кинулась вызывать «скорую помощь». «Скорая помощь» приехала быстро, но врач – высокий, толстый, лысый всплеснул руками и возопил:

– Да ведь он уже мертвый!

Мамино лицо стало даже не белым, а приобрело какой-то бетонный оттенок. Глаза ее сошлись к переносице, и она рухнула – нет, конечно, не на ковер, а на руки – мои и моих подоспевших сестричек.

Отец что-то – не помню, что именно – сказал врачу, тот пожал плечами и сделал моему брату укол в сердечную мышцу. Сердце вновь заработало.

Отец, мать и Мазуз по очереди дежурили у Ахмеда в больнице. Они приносили новости одна другой грустнее: в сознание он не пришел, легкие не работают, дышит он исключительно через аппарат. Когда ему поднимали веко, зрачок на свет не реагировал. Это был очень плохой признак. Очевидно, остановка сердца продолжалась чересчур долго, и мозг оказался сильно поражен вследствие кислородного голодания. Возникла опасность, что, когда к нему вернется сознание, он станет слабоумным.

– Ну и пусть! – говорила мама. – Я его любым любить буду.

Наверно, именно тогда я понял, что настоящая любовь – это когда любят любым.

Дни шли. Ахмед в себя не приходил. Ему попытались сделать вентиляцию легких – чуть ослабить работу аппарата и тем самым спровоцировать легкие, чтобы сами начали работать. Но легкие не провоцировались.

Я молился за его здоровье. Ночами я шептал, лежа в постели:

– Всемогущий Аллах! Милосердный Аллах! Пожалуйста, помоги Ахмеду! Спаси Ахмеда! Пожалуйста, не лишай меня брата! У меня такой хороший брат, он лучше всех на свете. Ну почему он должен умирать?

Я плакал, осознавая свое бессилие. Ну что я мог – один?! Вот если бы пойти в мечеть, воззвать к мужчинам:

– Пожалуйста, давайте все вместе помолимся за нашего Ахмеда.

Но у нас так не делается. Пусть всё идет, как идет. Аллах дает, и Аллах берет, и не нам указывать Ему, что делать. Как сказано в третьей суре Корана, «не умирает душа иначе, как с дозволения Аллаха с установленным на то сроком».

Я приехал в больницу. На площадке перед лифтом было страшно накурено – мне казалось, что все таким странным способом выражают сочувствие умирающему из-за курения Ахмеду. Люди в зеленых комбинезонах провели нас по желтым коридорам в белую реанимационную палату. Ахмед лежал на высокой больничной кровати. В нос ему были вставлены какие-то пластмассовые трубки. Губы прикрывала маска. Глаза были закрыты. Голова свесилась на бок. Из-под одеяла торчали ноги. На белой-белой коже черные волосы особенно выделялись, и ноги казались мохнатыми, как у ифрита. Над изголовьем по экрану прыгали какие-то цифры, диаграммы.

– Смотри, – начал мне объяснять отец, – вот это красным – пульс. А вот это зеленым – давление. Видишь, давление хорошее.

Дальше я не слушал. Я взял брата за руку – рука была живой, теплой – и начал уговаривать:

– Ахмед, давай откроем глаза. Давай встанем! Давай отправимся домой. Дома так хорошо. Дома мама…

Вдруг я увидел в уголках его глаз слезы.

– Папа, он слышит!

– Нет, сынок, – ответил мне отец и как-то виновато опустил глаза, словно это из-за него Ахмед не слышал. – Это просто от долгого лежания скапливается слезная жидкость.

Через два дня утром отец разбудил меня. ПО щекам его текли настоящие слезы.

– Вставай. В школу ты сегодня не пойдешь. Ахмеда больше нет.

Сестры голосили. Мама молчала – от горя она окончательно потеряла свою трехмерность и распласталась черным пятном по белой стене. Аллах так и не услышал меня. Он был большой, чужой и холодный.

А теперь о двух других моих братьях. Мазуз был старше меня на четыре года, Анис – на два года младше. Они, как ни странно, были очень дружны между собой, я же всегда был в сторонке. А вот к маме после Ахмеда я всегда был ближе всех, даже ближе, чем сестры. Но вернемся к братьям. Иногда мне казалось, что Анис – точное повторение Мазуза, иногда – что карикатура на него. Оба были колючками в глазах наших родителей, но по разным причинам.

Мазуз с младых ногтей был главным поставщиком “травки” на нашей улице и главным ее потребителем. Его даже выгнали из школы, но потом из уважения к отцу приняли обратно. При этом он был прирожденным лидером, и не было проделки у нас во дворе, инициатором которой стал бы кто-нибудь, кроме него. Драка с ребятами с соседней улицы при участии нескольких десятков бойцов с каждой стороны (при этом он выкрикивал цитату из Корана” И сражайтесь на пути Аллаха с теми, кто сражается с вами»), угоны машин с неизменным возвратом хозяевам под покровом тьмы того, что за несколько недель или месяцев безумств осталось от них, коллективная кража одного из первых только-только появлявшихся тогда компьютеров из пункта по обмену валюты, принадлежащего достопочтенному Джамилю Фахуму, местному богачу, отпрыску рода потомственных менял, в славном городе Мадина, что со времен предка моего по обеим линиям, Ибрагима, стоял на пересечении торговых путей.

Все это, отмечу, было в те не слишком частые и не слишком долгие периоды, когда мозги его отдыхали от гашишного тумана и просветлялись для новых пакостей. Отец бил его нещадно, мама пожимала плечами.

В старших классах Мазуз вдруг резко повзрослел, стал учиться. Может быть, сыграла роль начавшаяся интифада – понимаете ли, когда ощущаешь, что твой народ втоптан в грязь, что любой подонок может над тобой издеваться только потому, что у него в руках есть автомат, а у тебя – нет, от отчаяния можно и гашишом увлечься. А когда надежда выплывает из-за туч, душа, как подсолнух к солнцу, тянется к ней, и тут уже не до гашиша.