Владислав Глушков - Клинок Судеб

— Алиса, а как это всё? — Он указал на стол.

— Да всё очень просто, — улыбнувшись, ответила девушка, — ты сидел и слушал, иногда говорил, а я работала. Что не заметил?

— Нет, — честно признался парень, эта девушка нравилась ему всё больше и больше. Потом посмотрел на замершего над столом «Африку». — Ты, чего стоишь как удав над кроликом? Иди, буди лентяев, быстро завтракаем и работать.

— Чего сразу лентяев? — Раздался с боку голос «Лося», — мы между прочим уже давно встали, я даже успел сходить посмотреть, что ты там вчера, на ночь, глядя, нарыл.

— Вот и хорошо, садитесь, ешьте, а потом можете заниматься своими делами, до самого обеда, — пригласила всех к столу Алиса.

Парни с аппетитом позавтракали и пошли работать, а девушка занялась своими кухонными делами.

День был жарким, парни работали почти без перерывов, отвлеклись только на обед и вновь принялись за работу. За день им удалось снять только верхний слой земли, открылась двухскатная крыша, покрытая корой. Столько прошло времени, а она сохранилась на удивление. Нигде не просела и тем более не провалилась, как начало смеркаться, Семён остановил работу.

— Всё, парни, на сегодня достаточно, определились с размерами, теперь нужно обкапывать по сторонам. А это долгий труд.

— Так давай разберём крышу, и не будем копать, — предложил Вик. — Это уже сейчас сделать можно. Зачем нам весь дом?

— Нет, — уверенно сказал Семён, — нужно найти двери.

— Как скажешь, — согласился парень.

— Ладно, пошли, наверняка у Алисы ужин уже готов, да и устал сегодня как никогда, что-то знобит слегка.

— Это тебе-то купание в озере не прошло даром. — Упрекнул его «Лось», — хватило же ума лезть в ледяную воду.

— Лето на дворе, как было не искупаться? — Удивился Семён.

— Это что тебе южный берег Крыма? Да там температура воды чуть выше нуля.

— Ладно, чего вы завелись? — Остановил товарищей «Африка», — сейчас поужинает, чаю горячего попьёт и спать завалится, к утру как огурчик будет.

— И то верно, — согласился Саймон.

Ел он вяло и сразу после ужина, не задерживаясь у костра, отправился в палатку, закутался в тёплый спальный мешок и уснул. Уснул быстро, только лишь согревшись.

Огонь в печи пылал. От неё волнами в сторону Семёна плыл горячий воздух, который обжигал, но стоило только сбросить с себя овчинный тулуп. Которым он укрывался. Тут же морозный воздух подступал с другой стороны, от распахнутой настежь двери, за которой виднелось редкое мелколесье, покрытое снегом. Он никак не мог понять, откуда взялась эта печь и этот тулуп, и почему сейчас летом, вдруг лес завален снегом. Да и сама хижина, в которой он пытался согреться, откуда она, ложился ведь спать в палатке. Но мороз обрывал мысли, тело тут же покрывалось «гусиной» кожей, озноб пробегал от самых пяток до макушки, его начинало трясти, и он вновь с головой укрывался овчинным тулупом. Хотя иной раз ему казалось, что это вовсе не тулуп, а одеяло, сшитое из волчьих шкур. Но укрывшись его, вновь настигал жар из печи, и вновь тело обливалось потом.

Семён громко стонал, снова откидывал жаркое одеяло, но только стоило раскрыться, как опять ледяная волна захлёстывала. Семёну казалось, что эта пытка продолжается уже вот больше суток. Голова совсем отказывалась работать, и спасало от полного сумасшествия, только тихое нашёптывание, влажное полотенце, которое заботливые руки постоянно клали ему на лоб, да глиняная кружка, поднесённая к его губам и из которой он пил ароматный травяной настой. Чьи это были руки, Сёмен разобрать не мог, да его в данный момент это и мало интересовало, главное, что они облегчали страдания.

Иногда он поднимался с широкой лавки, подходил к печи, эта печь каким-то непонятным образом превращалась в пылающий горн. Семёну было жарко, он обливался потом, но не понятно для чего всё сильнее и сильнее раздувал горн. Становилось ещё жарче, он сбрасывал с себя тулуп, в котором стоял возле горна и моментально струи ледяного воздуха обвивали его. Казалось, что мороз проникает в самую середину, добирается до костей, начинался озноб, который переходил в сильную дрожь, но спасительного тулупа нигде не было, была только распахнутая настежь дверь, за которой, как и прежде виднелся засыпанный снегом лес. Семён бросался к двери, пытался закрыть её, но у него ничего не получалось. Наконец кто-то подходил сзади, набрасывал на него тёплый тулуп, давал в руки кружку с отваром, и укладывал вновь на широкую лавку возле печи. Семён начинал согреваться. А уже через несколько мгновений всё повторялось вновь.

Иногда он не выдерживал этой пытки и звал на помощь единственного человека, который мог ему помочь, свою мать. Тихую, спокойную и очень трудолюбивую женщину. Он знал, что только она любила его по-настоящему, никогда не требовала от Семёна ничего, кроме внимания. Она умерла всего три года назад. Пред этим долго болела, но не сдавалась и даже, будучи прикованной к койке старалась что-то делать, чтобы не быть обузой. Долго ждала внуков, но Семён так и не решился обзавестись семьёй. Говорил, что он ещё молод, что не нашёл той, которая достойна заменить её. Это были пустые отговорки, но мать принимала их и ничего не требовала от сына. Просто ждала, а когда заболела, и поняла, что внуков ей уже не дождаться, решила оставить им хоть немного своего тепла и заботы, она вязала шерстяные носки, сначала совсем маленькие, потом чуть больше, и больше, говорила сыну.

— Вот помру я, а для внучат останется работа. Будут носочки носить. Им будет тепло в них и уютно.

— Да, что ты мать, не выдумывай, дождёшься ещё внуков, — пытался успокоить её сын, но глядя, матери в глаза, понимал, она знает, что говорит.

Мать умерла тихо, так же как и жила, во сне, а Семёну ещё долго казалось, что она жива, даже там, на кладбище, когда уже все попрощались, и гроб начали закрывать крышкой, ему показалось, что закрытые веки чуть вздрогнули, что мать зашевелилась, и с губ сорвался вздох. А потом на них появилась лёгкая, добрая улыбка, такая, какой она всегда провожала сына в его походы, а потом встречала уставшего, но довольного. Она усаживала его за стол, и долго смотрела, как он ест, не задавая вопросов, а, только, слегка улыбаясь, и радуясь, что сын вернулся живым и здоровым. Мать, как бы прощалась с ним и хотела сказать: «Не печалься сынок, всё будет хорошо». В тот вечер, после поминок, когда уже давно все разошлись, и в доме наступила тишина, он взял гитару. Сел возле портрета матери и начал петь, тихонько, так, что бы слышала только она. Он пел песни, которые слышал от неё с детства, те которые она любила петь, и любила слушать. В этот вечер гитара звучала по-особенному, и Семёну часто казалось. Что мать сидит рядом, в своём любимом кресле, под торшером тихонько вяжет и слушает, как он поёт, а иногда даже чуть слышно подпевает.