Георгий Холопов - Домик на Шуе

— Пожалуйте, сударь! — Вознесенский снял туру, объявив шах королю!..

Я покинул шахматистов и торопливо зашагал по улице.

В трибунале вежливо отказались информировать меня по ещё не начатому делу Свернигора, предложили зайти дня через два, и вскоре я уже плёлся обратно в госпиталь. День был солнечный, улицы — полны народа. Меня всё больше и больше начинал интересовать Никита Свернигора. Хотелось хорошо думать о нём, и верить в него. Не каждый всё-таки способен при его ранениях сказать: «У кого сердце бьётся за Родину, тот не может умереть». На улице было весело, шумно. Несколько дней тому назад был разгромлен батальон вражеских самокатчиков, и в комендатуру привезли до трехсот новеньких шведских и финских велосипедов. Комендант гарнизона капитан Сидоров, танкист по специальности, человек был добрый и плохо знающий свои обязанности, и всем желающим разрешал брать ка прокат трофейные велосипеды. И стар, и млад брали их, учились на них ездить. И на каждом шагу можно было видеть велосипедиста с разбитым велосипедом или же с разбитым носом и вокруг — толпу хохочущих.

В середине августа, после поездки в Петрозаводск, мне вновь пришлось побывать в балтийской бригаде моряков. Первым делом я навестил комбата Воронина. Встретил он меня радушно, как старого знакомого, и у нас сразу же завязалась оживлённая беседа. Я ему рассказывал про жизнь города, он — про фронтовые дела. Но в землянке было душно, к тому же чем-то пахло, и я предложил Воронину выйти на свежий воздух.

— Нет, сейчас не стоит, бьёт их артиллерия, — сказал Воронин, откинув плащ-палатку, висящую над входом в землянку, и позвал Никиту Свернигора.

— Как, он уже вернулся? — с нескрываемым удивлением спросил я.

— Вернулся, — нехотя ответил комбат. — Бедовый парень!.. По делу с этой медсестрой ему вынесли условный приговор, учли подвиг в бою. Но до конца всё же не подлечился, ушёл раньше времени из госпиталя. Думал вернуть обратно, да махнул рукой: затея бесполезная. Пока что оставил у себя, за связного. Поправится — пошлю обратно в роту.

В это время перед землянкой показался и сам Никита Свернигора! На этот раз я его хорошенько разглядел. Это был крепко сбитый, широкоплечий парень, с хорошим открытым лицом, с лукавыми синими глазами, с ямочками на чисто выбритых щеках. Он был в тельняшке, под которой виднелись перекрещенные полосы бинтов, и в невообразимой ширины клёше. На поясе у него висел чистенький девичий фартук в кружевной оборке и великолепной работы финский нож в костяных ножнах с серебряной инкрустацией.

В руках на листе бумаги Свернигора держал большой кусок мяса.

Воронин, не сводя глаз с мяса, вдруг сделал суровое лицо, сказал:

— Чёрт знает что, в землянке опять нехорошо пахнет!

Свернигора вошёл в землянку, положил мясо на табурет, прошёлся вокруг «стола» — плетёной детской люльки, на которую сверху была прилажена спинка двухспальной кровати орехового дерева, приподнял спинку, заглянул внутрь люльки, тщательно осмотрел её и невозмутимо спокойно сказал:

— Надо ещё купить духов! У меня все вышли. Самое верное средство против детских запахов — только духи! Я бы, к примеру, купил «Манон» или «Москва», ничего себе духи, в Олонце ещё имеются в продаже… А так что же — будет пахнуть, в этой люльке перебыло десяток младенцев.

— Чёрт знает, как распустился! — сердито сказал Воронин. — Думаешь, не знаю, куда ты деваешь купленные духи? Думаешь, не знаю?

— Так я же всё этот «стол» поливаю, — нараспев сказал Свернигора, и глаза его уже смеялись, и дрожали его мясистые губы.

Но Воронин снова строго и сердито сказал:

— Ты брось эти штучки. Девок одариваешь! Мне это передали. И вообще прекрати шашни в посёлке!

Свернигора обиженно посмотрел на комбата:

— Так что же мне делать, когда они сами пристают?! Не гнать же их от себя… А насчёт детских запахов — надо подумать. Стол, что ли, настоящий поискать?

— Давно бы надо догадаться! — в том же сердитом тоне сказал Воронин. — Что это за мясо?

— Подарочек вам. Михайлов прислал. Они утром убили лося пудов на четырнадцать. — Свернигора потрогал мясо. — Хорошо бы на шашлычок. Мякоть одна. А то можно и котлеты сделать, отбивные.

— Что будем есть, капитан? — спросил у меня Воронин. — Жарко, что-то не тянет на мясо, правда, а? Хорошо бы окрошку сейчас, а? Правда бы хорошо? Да и холодного пивца… — пришёл он в азарт от разыгравшегося аппетита.

Я был голоден с пути, согласен даже на кусок хлеба, а потому не вдался в обсуждение «заказа». Воронин велел приготовить отбивные со свежей картошкой.

Свернигора взял мясо и вышел из землянки.

Воронин, глядя ему вслед, любуясь его крепкой фигурой, неторопливым морским шагом и покачивающейся корабельной походкой, сказал:

— Ну, и плут же! Не могу с ним серьёзно говорить! То ли он играет, актёрничает, то ли на самом деле такой. И сержусь на него, и люблю его. В нем есть всё-таки что-то замечательное! Ты вот поговори с ним разок, разгадай-ка его!

— Меня он заинтересовал ещё в прошлый раз, — ответил я. — Раненый, истекая кровью, он смотри какие слова сказал военфельдшеру: «У кого сердце бьётся за Родину, тот не может умереть!» Какие слова, а?

— Хорошие.

— Золотые слова, Воронин! Парень он хороший, только озорник. Но озорство это у него пройдёт. Повоюет месяца два, познает трудности войны и станет бесценным солдатом.

— Да, — задумчиво протянул Воронин, — на высотке «Брат и сестра» он хорошо себя показал…

В это время на оборону батальона обрушилась артиллерия противника, ему начали отвечать наши батареи, и непрекращающимся гулом наполнился лес.

К двум часам дня огневой поединок прекратился, и я вернулся в землянку Воронина. Она вся была засыпана песком. Весь в пыли был и комбат. Он только что вернулся из второй роты, которой особенно досталось от вражеской артиллерии. Там были и убитые, и раненые. Воронин был в подавленном состоянии, и мы молчали. Потом его вызвали к телефону, он долго разговаривал.

В землянку вошёл Свернигора, доложил, что обед готов. Воронин молча кивнул ему. Свернигора стал накрывать на стол, потом ушел в «камбуз», принёс сковороду с ломтями поджаренного мяса и мелкой свежей картошкой и сел у порога.

Я дождался, когда Воронин закончит телефонный разговор, и мы сели обедать. Комбат съел кусочек мяса… и бросил вилку на стол.

— Нет, не могу есть! Нет аппетита.

— Вы и вчера почти ничего не ели, — сказал Свернигора.

— Ну, и чёрт со мной! На войне не обязательно обедать каждый день! — не без раздражения ответил комбат.

— Зря огорчаетесь, — сказал Свернигора. — Убитые и раненые будут каждый день… А кушать всё равно надо. Как же не кушать?