Георгий Холопов - Домик на Шуе

Что я знал о втором подвиге Миронова? Кроме легенд, ничего. Когда в ноябре прошлого года я приехал в дивизию, то бои в районе прионежских болот уже затихли и капельмейстер в тяжёлом состоянии был эвакуирован в глубокий тыл. Были в тыл эвакуированы почти и все его музыканты, получившие в боях тяжёлые ранения. Так что узнать тогда что-либо о «майоре музыки» от непосредственных участников боёв мне не пришлось.

А теперь не просто участники, а живые герои этих боёв Зубенко и Стариков сидели рядом со мной…

Зубенко было лет двадцать семь. До армии он служил счетоводом в колхозе. Это был широколицый, краснощёкий, крепко сбитый парень. Когда-то, подпаском, он играл на пастушечьем рожке и дудочке. В музыкантской команде у Миронова он полюбил флейту, стал флейтистом.

Стариков был года на три старше Зубенко. По профессии он был металлистом, на заводе начал работать чуть ли не мальчиком, знал слесарное и токарное дело. На валторне играл ещё в заводском оркестре и в армию пришёл уже неплохим музыкантом.

Я спросил о ноябрьских боях, о «майоре музыки».

Езда по этой дороге так измучила Старикова, что он, если и не спал, то по крайней мере сладостно дремал и на мои расспросы ответил не совсем вразумительным взглядом сонных глаз.

Ответ пришлось держать Зубенко. Но он сделал такое страдальческое лицо, точно у него заныли зубы…

— А что, если про нашего майора я расскажу вам потом? Когда прибудем в полк?.. От тряски у меня голова кружится и колет под лопатками. — Зубенко растормошил Старикова. — По такой дороге мы в полк вряд ли попадём и завтра. Не лучше ли пойти пешком? К вечеру тогда бы добрались до места.

— Ничего, помаленьку и доедем, — сквозь дрёму ответил Стариков. — Спи…

Я и Зубенко слезли с телеги и пошли обочинами дороги. Вскоре нашему примеру последовали и Стариков с баритонистом. Кони наши теперь одни плелись позади.

Мы шли по болоту, и ноги у нас вязли в болотной жиже. Изредка в пути нам попадались бугорки — островки с гроздьями клюквы, выглядывающей из мха, и тогда мы устраивали минутный привал, переводили дыхание и снова шли.

Дорога вскоре круто повернула вправо. Теперь она шла параллельно переднему краю, до которого, правда, было ещё далековато. Это был район гибельных болот, топей и заболоченного леса. Деревья здесь стояли голые, как телеграфные столбы, или почерневшие, с облезлой корой и погнившими ветками. В лесу была мёртвая тишина. Даже лягушки не квакали в болотах. Жутко было идти по этим местам, хотя они в то же время являлись естественным и надёжным рубежом обороны на стыке двух полков.

И вот мы шли по этому заболоченному лесу, как вдруг вдали увидели неизвестного человека, идущего с тяжёлой ношей через болото: он нёс кого-то на спине…

Первым вперёд бросился Зубенко. Вслед за ним побежал Стариков. Потом побежали мы с баритонистом.

Каково же было наше изумление, когда «неизвестным» оказался «майор музыки» Миронов!

Но кого он нёс на спине?

Нам суждено было ещё раз изумиться: это был раненный в разведке Виктор Симонов!

Так вот почему майор не поехал вместе с нами на телеге!

Зубенко и Стариков уже несли на руках раненого товарища.

Симонов выглядел ужасно. Раненный в ноги, почерневший, мокрый, он весь дрожал от озноба, у него зуб на зуб не попадал.

Ужасно выглядел и Миронов. В высоких болотных сапогах, в ватнике, он с ног до головы был в липкой болотной грязи. Крупные капли пота стекали по его лицу. Глаза его казались безумными от усталости.

Я взял майора под руку. Он еле держался на ногах.

В стороне от дороги, на поросшем мхом бугре, мы расстелили плащ-палатку. Осторожно опустили на неё раненого разведчика. Рядом прилёг Миронов. Зубенко побежал к телеге за фанерными чемоданами, а мы со Стариковым и баритонистом бросились искать сухих веток и валежника.

В какие-нибудь десять минут мы набрали по охапке веток, и баритонист принялся разводить костер. Прибежал с двумя тяжёлыми чемоданами Зубенко, раскрыл их и первым делом дал Симонову и Миронову по полстакана спирта. Потом вместе со Стариковым они быстро раздели Симонова, обмыли спиртом его раны и перебинтовали его чуть ли не всего вафельными полотенцами.

Зубенко выложил на плащ-палатку содержимое двух вещевых мешков с продуктами. Стариков налил ещё немного спирта Симонову. Тот выпил, поперхнулся, взял кусок колбасы и ломоть хлеба, стал есть и плакать. Он был голоден страшно и продрог, видимо, основательно. Мучительно болели и его раны.

Стариков заботливо накрыл его своей шинелью. Второй шинелью накрыл его Зубенко.

Миронов почти что не прикоснулся к пище. Он только взял корочку хлеба, пожевал её и снова прилёг, на этот раз поближе к костру. До этого он мне казался необыкновенно молодым для своих сорока пяти или пятидесяти лет. Но тут, сидя рядом с ним, я увидел и морщины на его лице, и седины на висках…

Зубенко не смог скрыть своего восхищения, сказал во всеуслышание:

— Ведь случилось, товарищи, чудо: все считают нашего Виктора погибшим, а он вот сидит рядом с нами!

— Глупости говоришь, — сердитым голосом перебил его Миронов. — Какие могут быть чудеса в этих болотах?

— Но ведь Виктора — вы спасли?

— Опять говоришь глупости!.. Сообразительность его спасла. Он просто догадался отползти в болота, где его трудно будет найти противнику. Не сдаваться же ему было в плен?.. Ведь я вас, чертей, и в мирное время, и на войне учил ничего не бояться на свете, буквально ничего!.. Ни леса, ни болота, ни самого чёрта!. Ведь это — правда?

— Правда, — сказал Зубенко.

— Я выбился из сил и кровью истёк, когда вдруг услышал знакомый крик филина. Ведь так умеет кричать один лишь наш Николай Иванович. Вот уж обрадовался я, братцы! — Симонов сделал резкое движение, и лицо его страдальчески поморщилось от боли. — Отрежут ноги, а? — с мольбой в голосе обратился он к Миронову.

— Правую — да, а за левую можешь быть спокоен, — всё тем же сердитым голосом ответил «майор музыки». — А всё решил точный расчёт, друзья. Из дивизии я вышел ночью. На рассвете был в болотах. Часа три у меня ушло на поиски, я обшарил весь район, прилегающий к финскому переднему краю и, как видите, удачно…

Симонов добавил существенную подробность к рассказу капельмейстера:

— Я лежал на виду у гитлеровцев… Они с ночи охотились за мною… Сунуться в болото побоялись, там трясина, а вот обложить меня, как зверя в берлоге, обложили, и головы не давали поднять… Правда, и я их близко к себе не подпускал, автомат да три диска к нему тоже что-нибудь значат…

Пока Симонов рассказывал, майор уже крепко спал.

— Устал он, — сказал Симонов. — Ползком вынес меня из болота на виду у финнов и до самого этого места пронёс на себе. Ведь это что-нибудь да значит! — Он немного опьянел и говорил теперь на крике.