Михаил Козаков - Солдаты невидимых сражений

— Хлопцы, — сказал он и умолк — так трудно было ему говорить. — Дело опасное. Но очень нужное. Операция «Кабан»…

Он рассказал о том, чего до сих пор никто, кроме него, Ивашкевича и лейтенанта Левенцова, не знал, — о готовившемся нападении на Фенца.

— Но сами видите, нас мало. Их будет много. Я не приказываю на этот раз, я спрашиваю: пойдем?

Кто-то переступил с ноги на ногу, кто-то кашлянул, лиц не было видно.

— Как не пойти, если прямо в руки лезут, — услышал он голос Паши. — Самый раз генерала этого прихлопнуть!

— Надо идти, — твердо сказал Захарыч, — надо идти!

— Да, — сказал Халецкий.

Приглушенные, слившиеся голоса соглашались, поддерживали, настаивали: надо идти…

— Нас, правда, маловато…

Кирилл изумленно повернулся на голос.

— Блинов? — удивился он.

— Я.

— А тебе ведь не идти. Ты же знаешь.

— Товарищ командир! — Это был уже не спокойный и ровный голос Блинова. — Разрешите на этот раз идти. Нас же мало осталось, сами говорите. Ходил же на Шахоркин мост. Позвольте, товарищ командир!

Ах, Алеша! Ах, Блинов! Как мог Кирилл усомниться в нем! Он всегда сердился, когда Блинов, радист, просился участвовать в боевых операциях. «А если с тобой что случится в бою, тогда как? Отряд же без тебя — как граната без запала. Брось, Алеша!..» Блинов понимал, что командир прав, но правота эта разрушала его собственную правоту, которую чувствовал в себе, как, наверное, чувствует живой колос налившееся в нем зерно.

— Возьмешь пулемет, — сказал Кирилл.

Жар бросился Кириллу в голову, в сердце, потом, словно поземка побежала по спине, его охватил озноб. Хотелось сесть, хотелось лечь. На лбу выступил обильный пот, широким взмахом ладони стер его, но лоб по-прежнему был мокрый.

— Всем отдыхать! — приказал Кирилл. — В три ноль-ноль выступаем. Коротыш!

— Я! — подбежал к Кириллу Коротыш — прибившийся к отряду тринадцатилетний хлопчик, прозванный так за малый рост.

— Двигай к Сухому логу. Передай, чтоб комиссар вернулся. Там Лещев с группой и без него справится. Повтори, что я сказал.

Коротыш повторил.

— Одна нога здесь, другая там. Ясно?

— Ясно.

Кирилл повернулся и шаткой походкой направился в землянку. «В три ноль-ноль, — подумал он. — Ивашкевич успеет вернуться».

В три ноль-ноль мир казался огромной черной пещерой, только березы, словно белые свечки, проступали, почти нетронутые темнотой. А мороз такой, что стволы трещат. Постепенно лес редел, и там, где деревья были реже, ветер настроил длинные высокие наметы, они лежали спокойные и пышные, их надо было обходить.

— Столько лишнего из-за этого шагать! — сказал кто-то, ступавший рядом с Кириллом.

— У зимы, братец, дороги кривые, — откликнулся он.

Кирилл чувствовал, как борются в нем жар и озноб.

Показалась опушка. За опушкой проступал день. Но здесь, в лесу, еще клубились остатки ночи. Впереди, как белые скирды, стояли сугробы. Еще ни одного следа на сверкающей белизне — ни птицы, ни зверя, ни человека.

Потом в высоком небе, затянутом синим льдом, показалось багровое дымное солнце, и воздух и снег стали малиновыми. Словно бьющие из-под снега лучи, вспыхнули молодые сосенки. У ног зажигались мгновенные искристые огоньки, и можно было рассмотреть каждую снежинку в отдельности — сухую, звездчатую.

Здесь было место засады.

В белых маскировочных халатах врылись бойцы в снег, словно растворились в нем. Высокий кустарник отделял их от большака, покрытого, как голубоватой жестью, передувами. По ту сторону дороги виднелся сосняк. Сосны гордо держали свои бело-розовые купола и отбрасывали на снег четкие черные тени, будто траншеи тянулись от сосен.

День выдался ясный, ветер раздувал серебряный огонь мороза. Мороз пробирал до костей. С трудом шевелили люди задубевшими пальцами в рукавицах. Из глаз выступали слезы и тут же, не успев скатиться, замерзали. Стужа забивала дыхание, игольчатый иней белым венчиком обметал окаменевшие рты. Потому, наверное, и казалось, что лежат долго, слишком долго…

А может, лесник ошибся?

Наконец вдалеке показались всадники, те, которых они ждали. Копыта слышно постукивали о смороженный снег, поднимая белую пыль и отбрасывая ее назад. Затем по большаку поплыли устланные коврами и дохами сани, много саней; в них, развалясь, сидели генералы и офицеры. Бойцы хорошо видели их осанистые фигуры, протянутые вперед ноги, покрытые пледами, даже струйки пара, выбивавшиеся из-под меховых воротников, в которые генералы уронили подбородки.

Вот-вот командир даст сигнал…

Но сигнала не было. Всадники и сани шумно прокатили мимо.

«Рыба крупная, — размышлял Кирилл, — и сети надо расставить разумно. Когда будут возвращаться с охоты, вот тогда…»

И опять мучительно долго тянулось время. По очереди выбегали в лес погреться. И снова — лежать, лежать, терпеливо ожидая. Кириллу казалось, что и сосны по ту сторону дороги окоченели: стволы их были уже не светло-ржавого цвета, а какие-то сизые. Тени удлинялись и удлинялись, и давно пересекли большак, и ползли дальше. Кирилл, чтобы отвлечься, стал следить за ними, он ждал, пока тени дотянутся до кустарника, потом до того сугроба, потом вон до того перемета у елей, — это шло время. «Самое неприятное, в конце концов, не опасность, которая подстерегает тебя, а ожидание этой опасности, — переживал Кирилл. — Это расслабляет волю, внушает страх и еще черт знает что!..»

Смеркалось, когда послышались пьяные веселые голоса, — должно быть, гитлеровцы удачно поохотились. Все ближе и ближе голоса, все отчетливее конский топот, скрип полозьев.

Мимо Ивашкевича и Хусто, лежавших в начале цепи, проскользнули первые сани, и вторые, и третьи, и четвертые. Приблизились пятые сани, высокие и широкие, в них развалился генерал, рядом с ним — два офицера. В ногах генерала сидит собака. «Сани-козырь», — понял Ивашкевич. Он увидел: собака подняла голову и насторожилась. Ивашкевич перестал дышать. Вдруг залает? А сигнала нет. Открыть огонь должен Блинов, как только до него дойдут передние сани. Блинов с пулеметом укрылся под высоким кустом в самом конце линии.

Потом сани эти шли мимо Халецкого и Захарыча, мимо Михася и Натана, мимо Толи Дуника, подходили к середине цепи — там лежали Кирилл, Коротыш, Тюлькин. Сани с собакой плыли дальше.

Дальше были Левенцов и Паша. Собака поводила ушами. Вот кинется!.. «Эх», — проглотил Паша тихий стон нетерпения. Левенцову показалось, что тот чуточку улыбается — улыбка выражала презрение к страху. Левенцов знал: острая опасность зажигала неистового Пашу, и он ощущал тогда подъем сил, желанную напряженность нервов.

Немцы, радостно-возбужденные, не заметили, что собака заволновалась, и продолжали путь…