Леонид Фомин - Солнце красно поутру...

— Командировочный.

— Это и видно. Командировочных сразу видно. — Он бесцеремонно оглядел меня, укоризненно покачал головой: — Вот знаете, куда едете, а одеты как? Ну что здесь ваши штиблетики? Здесь во надо носить! — он со значением похлопал по голенищу добротного ялового сапога. — И курточка — так себе. Несерьезная… Верно я говорю? — подтолкнул он женщину с ребенком.

Сосед оказался не только энергичным, но и на редкость разговорчивым человеком. Охотно рассказывал о себе:

— Я ведь, если разобраться, тоже командировочный. Только длительный командировочный. Десятый год тут кантуюсь. Можно сказать, прописался на Севере. Изучил его, батюшку. Знаю, когда задует, когда пригреет. Люди на юг в эту пору, а я — сюда. Сам-то я ярославский, а здесь каждое лето. Закупаю, сопровождаю рыбку. Экспедитор, значит. Сам и работник, сам и начальник. Благодать! Вот поехал в поселок, делишки кой-какие провернуть надо…

Он вспомнил что-то приятное.

— Да, раскручивал я, бывало, тут делишки! За копейки, почти задарма рыбу брал. Какую рыбу! Одной икры по бочонку привозил…

Сосед опять пристально и как бы даже изучающе посмотрел на меня, нашел, что я надежный, свойский человек, сказал, потирая ладони:

— Что-то стало холодать… Как там дальше-то? В общем, вмажем, что ли? У меня есть…

Откинув капюшон, он потянулся за портфелем, пристроенным между лебедкой и ящиком с углем. Отвисший животик мешал ему сделать это быстро и ловко, не потревожив других, и когда он взял наконец свой портфель, то навлек на себя справедливое недовольство женщины с ребенком:

— Ну чего, чего не сидится, раз втерся! — вознегодовала она, поднимая с пола упавшее одеяло. — Забрался, так уж сидел бы, не дергался!

Экспедитор будто и не слышал упрека, достал из объемистого портфеля алюминиевую фляжку, потряс возле уха.

— Есть порох в пороховницах! — весело прищелкнул он пальцами.

— Спасибо, но я не буду. В поселке у меня работа.

Сосед искренне изумился:

— А я что, на прогулку еду? И у меня работа, но работа, сами знаете, не Алитет, в горы не уйдет… Верно я говорю?

Он сунул мне в колени фляжку, снова наклонился над портфелем, извлек просаленный сверток. Опять прищелкнул пальцами:

— А вот от этого наверняка не откажетесь. Обский омулек… по особому рецепту готовил. Сам! Да, Самохвалов моя фамилия. Иван Петрович Самохвалов.

Такой диковины я и в глаза не видел. Правда, слышал, что водится в Омской губе какой-то омуль, не то завезенный сюда, не то подвид байкальского — не знаю, не берусь судить, — но какой он из себя, с чем его едят, не имел понятия.

И вот этот омуль, умело распластанный со спины, влажно розовел нежнейшим мясом и источал запах, отдаленно схожий разве что с ароматом моченой брусники. Самохвалов разрезал рыбину аккуратными пластиками.

— Ну так что?

Велико было искушение отведать редкого деликатеса, но я устоял. Что-то удерживало от сближения с этим доброхотом. Во всем — и в манере держаться, и в наигранной распахнутости, и в мнимом расположении — чувствовалось прежде всего тонкое «узнавание» случайного попутчика, своего рода зондирование: «Кто ты есть? А вдруг да окажешься нужным человеком?»

Но Иван Петрович умел сохранять и такт. Когда я вторично отказался от угощения, он больше уже не предлагал.

Запрокинув голову, он глотнул из фляжки раз, другой, скривился, открыл рот, шумно выдохнул и лишь тогда взял закуску.

— Совсем не употребляете? Зря! — уверенно сказал экспедитор. И заговорил теперь уже без всякого останову: — Здесь, я вам скажу, товарищ дорогой, жить можно. С умом, конечно, с сообразиловкой. Ну, для начала надо иметь непыльную работенку, чтобы не пахать с утра до ночи и чтоб не считали тебя тунеядцем. Второе, хорошую лодку с мотором надо. Сети — само собой. И чем больше, тем лучше. Вот она, путина сейчас. Угони подальше, заготавливай рыбку. Соли, вяль, а ледник есть — туда вали. Это ведь здесь она дешевая. А ну-ка на Большой земле? В Тюмени, скажем, в Свердловске. Про Москву, Ленинград молчу. Копченая — десять рэ за хвост! Ну как? Верно я говорю?

Самохвалов широко развел руками.

— Велик батюшка-север, ни конца ему, ни края! Люди-то только вот тут, на этом пятачке, живут, ну, селеньица за пятьсот верст друг от друга натыканы, буровые сейчас кое-где, а так все тундра, тундра и тундра… В августе ягода пойдет. Морошка там всякая, голубика, черника, смородина. Знаете, какая здесь смородина? Во! — попытался он сделать колечком толстые пальцы. — С воронье яйцо, не меньше! А клюквы, клюквы — тьма-тьмущая! И все это добро пропадает. Ленятся люди…

Низко над Обью, едва не касаясь волн, пролетела в сторону береговых тальниковых крепей длинно растянувшаяся стая уток, кажется, чернетей.

Иван Петрович тоже заметил их.

— Вот утки, гуси, всякая другая птица. Что тут бывает осенью! Да если у тебя ружье, да если опять же ты не лентяй — на всю зиму дичиной запасешься да еще и на продажу будет. Ну и олешки не последнее дело… Верно я говорю?

До этого молча сидевшая женщина с ребенком вдруг резко повернулась к Самохвалову, заговорила зло и непримиримо:

— Понаехало тут всяких… Север, Север! Что же вы у себя дома-то так не хапаете? Тебе не только лодки с мотором, ледокола мало будет! Тогда бы баржами рыбу сплавлял. Гребут, гребут, и все мало! Да когда это, в самом деле, кончится? Уже и с Кавказа дорогу сюда вызнали. Цветочки везут, а отсюда — рыбу. Цветочки — подумать только! — по десятке розочка…

Она поплотнее завернула напугавшуюся дочку, снова напустилась на экспедитора:

— Да разве настоящие-то мужики этим здесь занимаются? Вон приедут с вахты, так ухлещутся — отмыть, отпарить невозможно! А ты — «вяль», «суши», «не ленись»! Уж помалкивал бы, раз воруешь…

Непробиваемый Иван Петрович ничуть не обиделся на женщину, не спеша пососал рыбью голову. И как ни в чем не бывало философски продолжил:

— Что поделаешь, гражданочка, каждому свое. Вот муж ваш, если я правильно понял, деньгу зашибает где-нибудь на буровой. А я, к примеру, не хочу зашибать на буровой. У меня свои интересы. И у тех, с розочками, свои. Жизнь — она, гражданочка, научит приспосабливаться. Верно я говорю?

— Хам ты, больше никто! — окончательно вышла из себя женщина. — Хапуга бессовестный! И зачем таких, как ты, только сюда пускают!

Она решительно встала, прижала к груди ребенка, ощупью нашла свою сумку и пошла прочь, расстроенная и оскорбленная.

— Ну что вот с нее взять? — сожалеючи кивнул вслед экспедитор, непоколебимый в своей правоте, верный собственному жизненному курсу. — Типичная бабская психология: сама не гам — другим не дам. А ведь молодая еще, как жить-то дальше собирается, детей растить? Эх, народ, народ!