Леонид Фомин - Солнце красно поутру...

Евсей Васильевич, разбиравший содержимое рюкзака, выпрямился, свел брови.

— Это как — натурой?

Елькин угодливо подскочил к деду, воодушевленно зачастил:

— Вишь, какое дело. Приехал я, к примеру, сюды, на озеро, грибков насолил, клюквишки, брусники намочил, рыбешки подловил — глядишь, зима короче. А не поленился, в район на базар увез — и денежки при тебе… На кой он мне, колхоз-от?

— Вот оно что! — понимающе кивнул дед. — Промышляешь, значит?

— Оно навроде так, промышляю. Кто ведь как может.

— Ну, промышляй, промышляй…

И по тому, как Елькин сразу приободрился и торопливо начал рассказывать о том, как много на озере птицы, а в лесу зверя, мол, только не ленись, «работай — и все будет хорошо», мы поняли, что последние слова Евсея Васильевича он принял как одобрение и, по-видимому, причислил нас к «своим» людям.

Сунай зажег свечу, поставил на подоконник. Теперь ясно было видно лицо Елькина — длинное, клочковато заросшее, с глубоким продольным шрамом на переносице. И во всем его неряшливом виде было что-то отталкивающее: руки черные от давнишней грязи, штаны висят на бедрах, ворот рубахи разорван и раскрылся, как кошель, обнажая ребристую грудь.

Елькин краем глаза уловил, что я наблюдаю за ним, и спешно застегнул воротник на единственную пуговицу.

После чая я предложил Евсею Васильевичу располагаться отдыхать, а сам собрался с Сунаем на берег озера.

— Вместе пойдем, — сказал дед и, накинув ватник, вышел за нами.

Густое клубчатое облако лежало по всей низине. Сквозь него не видно было за два шага. Все — травы, воздух, земля — набухало и пропиталось зябкой мокрядью. С елей звучно капало, где-то в тумане призывно попискивали заблудшие птахи.

Нащупывая лучом фонарика просевшую между кочек тропинку, мы добрались до берега. С озера доносились тоскливые всхлипы лысух, в камышах, на илистом мелководье, предостерегающе тюрликали чирки-свистунки, сдержанно гагакали кряквы, в дальней осоке возились какие-то крупные птицы, похоже, что гуси. Раза два с той стороны мы слышали сторожкое отрывистое гоготанье.

Обрадовала нас эта разведка — гогот, покрякиванье и всякий другой шум в береговой воде говорили о том, что птицы на озере полно.

Теперь бы лодку отыскать.

Мы разошлись по берегу в разные стороны, добросовестно заглядывали под каждую черемуху, обшаривали каждый заливчик, а лодки не было.

— Найдем! — упрямо сказал Синай, когда мы опять сошлись вместе. — Здесь должна быть. Весной нынче завезли, мох драть на островах. Этот Елькин, поди, куда-нибудь упрятал. С него и справлять будем.

Сунай помолчал и добавил:

— А я ведь, кажись, узнал его. Вижу — знакомая рожа, приметная, она у него такая, а где встречал?.. Думал, думал — вспомнил.

— Кого?

— Ну, Елькина этого.

— Так кто он? — нехотя поинтересовался Евсей Васильевич.

— Как сказать? Колхозник, наверное, раз говорит. Правда, не знаю, в какой деревне живет. Знаю только, что шабашничает. К нам как-то нанимался. У нас его и видел… Разнюхает в каком-нибудь хозяйстве работенку выгодную — то дом срубить, то мост навести — и плотничает два, три месяца. Бывает, что бригадой действуют. А сейчас, наверно, подходящего подряда нет, подался сюда.

— Смотри-ка ты, ловкач! — усмехнулся Евсей Васильевич.

Ретивого пришлось перевести на другое место, под ель, где посуше. Сунай и дед занялись устройством стоянки для него, а я с топориком отправился в лесок за лапником. На ощупь пробираясь по ельнику, неожиданно натолкнулся на две большие, словно вросшие в землю бочки. Они были укрыты сверху берестой и надежно замаскированы. Вернувшись, я рассказал о находке.

— Может, с грибами или клюквой этого самого, как его… охотника, что ли, — неопределенно проговорил дед.

А потом Сунай позвал нас за избушку: у ели стояли лопата, каелка, лом. К чему бы это охотнику? Обив носком сапога с лопаты глину, Евсей Васильевич кашлянул в бороду и глухо повторил:

— Ловка-ач!

Вошли в избушку — и не узнали ее: пол выметен, сети и мешки со стен убраны. Да и самого Елькина будто подменили — сидел в чистом пиджаке, в других брюках, причесанный.

— Куда это ты вырядился? — насмешливо спросил Евсей Васильевич.

Елькин повел плечами.

— Какие уж наряды! Просто рад добрым людям, ну и вот… Я ведь, ето, здесь навроде бы как на курорте. Отдыхаю, значит. Хочу — сплю, хочу — по лесу гуляю…

Елькин наклонился и вытащил из-под нар за горлышко зеленую бутылку, заткнутую размокшей бумажной пробкой. В нос сразу ударило запахом самогона.

— Счас мы за ето, за знакомство. Давайте ваши кружечки.

— Не надо нам, — брезгливо сказал Евсей Васильевич.

Елькин с откровенным удивлением уставился на старика.

— За знакомство-то?!

— Не надо, обойдемся и так!

Елькин даже присвистнул от столь неожиданного отказа и, откупорив бутылку, с фальшивой веселостью произнес:

— Тогда за ваше здоровьице!..

Рано утром выйдя из избушки, мы были приятно поражены: туч как не бывало, небо на востоке светилось алыми разводами облаков. Радужный, как бы испускающий теплые волны, венец солнца уже вздымался, все разгораясь, над горизонтом. И было тихо, недвижно.

Невольно подчиняясь тишине, мы старались идти как можно осторожнее, чтобы не хрустнула под ногой ветка, не зазвенел продавленный молодой ледок. И поэтому разом остановились и посмотрели в сторону избушки, когда там резко, подобно выстрелу, хлопнула закрытая Елькиным дверь.

Сунай оставил нас и направился низом некошеной пожни к месту, где, по словам Елькина, должна находиться лодка, а мы пошли к виднеющемуся высокому мысу. Хотелось осмотреть незнакомое озеро с берегов, подыскать удобные выезды. Открытая вода тянулась вдоль всего берега неширокой протокой, за ней начиналась осока, рогоз, а дальше стеной вставал камыш. Даже с каменных нагромождений на мысу, куда мы взобрались осмотреться, не видно было ему конца. Там и тут, прорезая густые заросли камыша, в даль озера уходили извилистые проливы. Они-то и выводили на затерянные плесы с илистыми плавнями, травой, мелководьем, где в эти дни скопилась птица.

Ночью мы слышали в прибрежной полосе воды утиную возню, гогот и всплески. А сейчас было тихо. Возможно, с рассветом птица ушла на плесы. Мы убедились в этом, заметив вдали над линией камыша качающуюся цепочку пролетавших гоголей. Они бывают первыми вестниками шумного лета.

Охотники знают постоянство вечерних и утренних перелетов водоплавающей дичи и любовно называют их зорьками. В ясные заревые сумерки птицы летают на места и с мест кормежек в поисках удобных крепей для дневок, летают, чтобы встретиться с сородичами и просто поразмять крылья.