Эжен Сю - Тайны народа

Теснимые к колесницам, атакованные одновременно нумидийскими наездниками, легионерами пехоты и критскими стрелками, мы отступали шаг за шагом, продолжая сражаться. Ко мне доносилось уже мычание быков, звуки бесчисленных медных колокольчиков, украшавших их сбрую, и лай военных догов, все еще привязанных к колесницам. Опасаясь окончательно потерять силы, я уже не думал больше о сражении, но лишь о том, как бы добраться до своей семьи, находившейся в опасности.

Внезапно моей лошади, и без того раненой, нанесли смертельный удар в бок. Она упала, придавив меня своей тяжестью. Моя нога и бедро, пронзенные двумя ударами копья, оказались точно в тисках между туловищем лошади и землей. Я делал тщетные усилия, чтобы освободиться. В этот момент один из наших всадников, ехавший за мной во время моего падения, споткнулся о мою лошадь, свалился на нее вместе со своей лошадью, и тотчас оба были убиты легионерами. Все более слабея от потери крови, обессиленный от боли в переломленных членах, под грудой мертвых и умирающих, не будучи в состоянии сделать хоть малейшее движение, я потерял сознание, а когда, придя в чувство от острой боли в ранах, снова открыл глаза, то увидел такие ужасы, что сначала подумал, что вижу один из тех страшных снов, от которых тщетно хочешь избавиться, силясь. проснуться.

Однако это был не сон. Нет, это был не сон, но ужасная действительность… ужасная!

В двадцати шагах от себя я увидел военную повозку, где находились моя мать, моя жена Генори, Марта, жена Микаэля, наши дети и несколько молодых девушек и молодых женщин нашего семейства. Многие из мужчин, среди которых были наши родственники и родственники других семей нашего племени, поспешили подобно мне к повозкам, чтобы защищать их от римлян. Среди наших родственников я узнал двух друзей, скованных друг с другом железной цепью, бывшей эмблемой их братской дружбы. Оба были так же молоды, прекрасны и мужественны, как Армель и Юлиан. Их одежда была разорвана, голова и грудь обнажены и уже окровавлены. Вооруженные лишь палицами, с пылающими глазами и пренебрежительной улыбкой на устах они неустрашимо бились с римскими легионерами, покрытыми с ног до головы железом, и с легковооруженными критскими стрелками, одетыми в короткие плащи и кожаные сандалии. Большие военные доги, вероятно недавно спущенные с цепи, хватали нападающих за горло, часто опрокидывали их своим яростным прыжком и, не будучи в состоянии разгрызть ни шлемов, ни лат, разрывали своими ужасными челюстями лица своих жертв. Даже мертвыми они не выпускали своей добычи. Критских стрелков, почти не защищенных никакими доспехами, доги хватали за ноги, руки, за живот и плечи. При каждом укусе эти свирепые животные вырывали куски живого мяса.

В нескольких шагах от себя я увидел стрелка гигантского роста, спокойно стоящего посреди схватки и долго выбирающего в своем колчане наиболее острую стрелу. Затем он положил ее на тетиву своего лука, натянул его мощной рукой и начал прицеливаться в одного из двух друзей, скованных цепью. Критский стрелок, выжидая удобного момента, все еще целился, как вдруг я увидел прыгающего старого Дебер-Труда. Пригвожденный к месту грудой мертвых тел, которая давила меня, не могущий шевельнуться, не почувствовав страшной боли в раненом бедре, я собрал все оставшиеся силы и крикнул:

— Гоп! Гоп! Дебер-Труд, на римлянина!

Дог пришел в еще большее возбуждение от звуков моего голоса, который, очевидно, узнал, и одним прыжком бросился на критского стрелка как раз в ту минуту, когда со свистом вылетела его стрела и вонзилась, еще дрожащая, в сильную грудь галла.

Дебер-Труд опрокинул и придавил своими огромными лапами к земле критского стрелка, испускавшего ужасные крики. Вонзив свои страшные, как у льва, клыки, военный дог так глубоко прокусил горло своей жертвы, что из него потекли две струйки горячей крови, и стрелок не кричал больше, хотя еще не умер. Дебер-Труд, видя, что жертва еще жива, свирепо зарычал на нее, пожирая и разбрасывая по сторонам каждый кусок вырванного мяса. Я слышал, как трещали между челюстями Дебер-Труда ребра критянина, а дог все терзал и терзал окровавленную грудь, проникая в нее все глубже, так что его покрасневшая морда совсем зарылась в нее, и видны были только его сверкающие глаза. К Дебер-Труду подбежал легионер и два раза пронзил его копьем. Дебер-Труд не испустил ни одного стона. Он погиб, как подобает погибать военному догу, погрузив свою чудовищную голову во внутренности римлянина.

Между тем защитники колесниц падали один за другим. Тогда я увидел свою мать, свою жену, жену Микаэля и несколько наших молодых родственниц, которые с пылающими глазами и щеками, с распущенными волосами, в одежде, пришедшей в беспорядок во время сражения, перебегали, неустрашимые, с одного конца колесницы на другой, ободряя сражающихся голосами и жестами, бросая в римлян сильными, приученными к оружию руками короткие окованные железом рогатины, метательные дротики и усаженные гвоздями дубины.

Наконец настала страшная минута — все мужчины нашего семейства были убиты. Колесницу, окруженную наваленными до колес трупами, защищали теперь только моя мать, наши жены и родственницы. На нее собирались напасть. В ней находились только моя мать Маргарид, пять молодых женщин и шесть молодых девушек, почти все необыкновенной красоты, которые казались еще прекраснее от одушевлявшего их воинственного пыла.

Римляне, уверенные в том, что эта желанная добыча не ускользнет от них, и желая взять ее живой, стали совещаться, прежде чем напасть. Я не понимал их слов, но их бесстыдный смех, наглые взгляды, которые они бросали на женщин, не оставляли никакого сомнения в том, какая судьба их ожидала. А я лежал там, неподвижный, задыхающийся, полный отчаяния, ужаса и бессильной ярости, видя в нескольких шагах от себя колесницу, в которой находились моя мать, жена, дети! О гнев богов! Подобно человеку, не могущему очнуться от страшного сна, я был осужден все видеть, все слышать и оставаться неподвижным.

Воин с наглым и свирепым лицом приблизился один к колеснице и, обратившись к женщинам на римском языке, сказал им несколько слов, при которых другие воины разразились оскорбительным смехом. Моя мать, спокойная, бледная, страшная, казалось, приказала молодым женщинам, собравшимся вокруг нее, не волноваться. Тогда римлянин, прибавив еще несколько слов, закончил их непристойным жестом. Маргарид держала в эту минуту тяжелый топор. Она бросила его в голову воина с такой силой, что тот завертелся и упал. Его падение послужило сигналом к атаке: воины бросились вперед, чтобы напасть на колесницу. Женщины, устремившись к косам, которые со всех сторон защищали колесницу, стали ими действовать с такой силой и единодушием, что римляне, потеряв много людей убитыми и ранеными, испуганные опустошением, производимым этим страшным оружием, которыми управляли с таким искусством и неустрашимостью, отложили на время атаку. Но вскоре, вооружившись вместо рычагов длинными копьями легионеров, они сломали ручки кос, держась вне их ударов. Когда было истреблено это оружие, должен был начаться новый штурм, и в исходе его нельзя было уже сомневаться. В то время когда ударами воинов были сломаны последние косы, я увидел, что моя мать сказала что-то Генори и Марте, супруге Микаэля. Обе побежали к убежищу, где были спрятаны наши дети. Я задрожал, увидев суровое и вдохновенное выражение лиц моей жены и Марты, направившихся в убежище. Маргарид также сказала что-то трем молодым женщинам, у которых не было детей, и они так же, как и молодые девушки, с благоговением поцеловали ее руки.