Вадим Кожевников - Разведчики [антология]

Мы, не спеша, свёртываем самокрутки, и Ментюков рассказывает:

— Вот меня часто спрашивают, не был ли я охотником. Не был! Рыбку, правда, удил, да и то раза четыре за лето — не больше. Сядешь в воскресенье на берегу, закинешь удочку, а сам больше бутерброды ешь, чем смотришь на поплавок. Или со знакомыми разговариваешь.

Он гасит самокрутку о подошву сапога и продолжает:

— Так что охотником я не был. Откуда у меня способность к разведке, сам рассказать не могу. Может, потому что всю жизнь я в винтиках и колесиках копался да в ход часов вслушивался. К каждой мелочи привык приглядываться и прислушиваться. Вот и вижу я теперь всё вокруг: ветка шевельнётся — я вижу, лист упадёт — опять вижу, трава зашуршит — слышу.

Этот маленький часовщик — знаменитый разведчик. Он постиг все разновидности этого сложного военного дела. Он — отличный лазутчик, зоркий наблюдатель, руководитель многих дерзких ночных налётов на вражеские дзоты, мастер по поимке «языков».

— Так что же вам по началу рассказать? Про Длинную балку или про Сухое болото? Федя, что им рассказать? — спрашивает Ментюков у Феди Смышкова, своего верного и отчаянного соратника по разведке.

Федя, человек огромного роста и внушительной мускулатуры, откликается:

— Да для начала что-нибудь попроще, Михаил Афанасьевич. Про балку что ли...

И Ментюков, сняв пилотку, начинает рассказ про Длинную балку. Рассказывает он живо, его подвижное лицо непроизвольно отражает все перипетии рассказа. Если отбросить описания природы, к которым охотно прибегает этот удивительный часовщик, и прибаутки, которыми он тоже пользуется в изобилии, то чистый сюжет происшествия у Длинной балки сводится к следующему.

Длинная балка находилась в четырехстах метрах от немецкого переднего края. Наши сапёры возводили неподалеку от неё некоторые сооружения. Немцы не обстреливали их день, два, три. Сапёры осмелели. Они работали, почти не маскируясь, а по ночам выставляли слабые караулы. Оказалось, что немцы не ведут обстрела намеренно, чтобы усыпить бдительность сапёр. На третью ночь немецкая разведка напала на лагерь сапёр и увела двух караульных, а на четвёртую ночь — еще одного.

— Зовёт меня наш командир разведывательного взвода, — рассказывает, играя цепочкой от часов, Ментюков, — и говорит: «Вот что, Ментюков, немцы наших сапёриков воруют. Вторую ночь... Возьми, говорит, ребят и перехвати фашистских разведчиков». Ну-с, взял я пятерых бойцов, пошёл к Длинной балке, прихожу. «С добрым утром, сапёрики! Это вас тут воруют?» Оказывается, их. «Ладно, говорю, продолжайте работать, и мы тоже будем работать». Вышли мы впятером поближе к немцам и давай землю копать, будто сапёры. И замечаем, что немцы нас видят, но не стреляют. А день хороший, ясный...

Тут Ментюков начинает описывать природу, старательно, с чувством, минуты на две. Потом продолжает:

— Вечером мы развели костер и одного сапёра возле него поставили, будто часового. А сами в кустах укрылись — сто метров от немцев. И видим, как немцы на костёр смотрят и что-то друг другу говорят. Ну, значит, действует приманка, сейчас за «языком» пойдут. Ночь тоже хорошая, ясная...

Закончив эту вступительную часть своей повести, наш часовщик-разведчик долго и тщательно гасит папиросу. Погасив её, говорит:

— Часов в десять кусты шевельнулись. Значит, ползут. Ползут рассредоточенно, но все к костру, как щуки на карася. Потянулись и мы за ними на животах. Подползли они совсем близко к костру, а у меня заранее инструкция была бойцам: бить их всех, за исключением командира: командир нам в хозяйстве пригодится. Ну вот, как собрались они в кучу, тут мы и ударили. Четверых сразу положили. А пятый обратно пополз. Да так быстро-быстро. Я за ним, он от меня. Вижу — уходит. Надо его притормозить. Прицелился и выстрелил ему в ногу. Тут, конечно, он попридержался. А луна яркая, всё хорошо видно...

Ментюков, не спеша, описывает луну, ныряющую среди облаков, а потом приступает к финалу рассказа.

Немец был в пятидесяти метрах от своих, когда Ментюков его ранил. Ментюков стал подползать, немец лежал недвижно. Ментюков был уже совсем близко от него, но тут с немецких позиций был открыт по разведчику жестокий огонь.

— А я ползу, зажмурился и только жду: вот-вот в руку, в ногу или в спину толкнёт — и конец. Самое трудное на войне, когда знаешь, что ты на виду. Хоть бы к плетню привалиться — и то легче. А то бьют по тебе, как по доске в тире.

Ментюков всё же подполз к немцу, ухватил его за ногу и поволок. Немец был без сознания. Вражеский автоматный и пулемётный огонь достиг высшего напряжения — земля словно кипела вокруг. Немцы, видимо, решили убить и своего, лишь бы он не попал к нам в руки.

— Но, знаете, как только я немца за сапог ухватил и потащил назад, так и страх прошел. Только все боялся, как бы сапог у него с ноги не соскользнул. Да нет, к счастью, прочно обулся, подлец, по-пехотному, аккуратно. Ползу, а луна сияет. Ах, чтоб тебе было пусто! Когда в лесу, в блиндаже, сидишь, так луны не дождёшься. А тут — на тебе! Ну, хоть на две минуты закройся! Облачком или чем!

В тридцати метрах от наших траншей Ментюков почувствовал в правой руке тот самый толчок, которого ожидал. Рука онемела, потекла кровь.

— Но не бросать же, когда совсем немного осталось. Так одной левой и дотащил. Потом меня за этого «языка» очень благодарили в штабе. «Спасибо, говорят, Ментюков, — «язык» толковый»... Очень он им всем понравился.

Андрей Шаповалов — лучший наблюдатель и лазутчик в разведывательном взводе. Про него говорят: «От этого не скроешься. Комар на берёзу сядет, и то он увидит».

Уходя в наблюдение, он берёт с собой паёк на несколько дней. Проползёт ночью за передний край, выберет удобное место, отроет окопчик, забросает себя сверху сухим бурьяном. Сидит в этом окопчике двое, а то и трое суток, наблюдает за позициями врага. Результаты своих наблюдений заносит в журнал — неровные карандашные строки крестьянского письма.

Блеснет ли вдруг что-то на солнце, поднимется ли стая птиц, промелькнет ли, очертя голову, белка с дерева на дерево, — всё он заметит и, заметив, постарается понять, откуда блеск, почему поднялись птицы, почему встревожилась белка.

— Из птиц сороки мне очень помогают, — говорит он. — Вот когда сорока на верхушку сядет, кричит, волнуется — значит, идёт человек. А когда сядет на середку дерева, то хоть и кричит, и волнуется — человека не жди, это собака идёт или ещё какой другой зверь.

До войны он был кучером в сельсовете. Возил докторов, агрономов, сельсоветчиков, инструкторов из района. Ездил и ночью, и днем, и в тьму, и в дождь.

— Бывало ни зги не видать, дождь крутит, а я еду. Седок беспокоится: куда, мол, едешь. А меня хоть пять раз закрути, я всё равно дорогу найду — по признакам: где на дереве больше листьев, где мох на камне. Ездишь, ездишь, — поневоле научишься на птиц, на деревья да на камень смотреть. А они тебе, если привыкнешь, все и расскажут.