Марк Твен - Прогулка заграницей

Мнѣ показалось, что пожилая дама находится въ большомъ смущеніи, видя себя такъ скромно одѣтою на такомъ видномъ мѣстѣ; мнѣ сдѣлалось очень ее жаль и я сталъ наблюдать за нею. Она дѣлала видъ, что углублена въ свой молитвенникъ и совсѣмъ не замѣчаетъ того, что она здѣсь не у мѣста, но я подумалъ про себя; «это ей плохо удается — ея дрожащій голосъ говоритъ, что смущеніе ея все болѣе и болѣе возрастаетъ!» Когда было провозглашено имя Спасителя, въ своемъ волненіи она совсѣмъ растерялась и, вмѣсто того, чтобы слегка склонить голову, какъ сдѣлали всѣ другіе, встала и поклонилась. Кровь прилила мнѣ въ лицо отъ жалости; я обернулся и бросилъ на разряженную публику взглядъ, молящій о состраданіи, т. е. я хотѣлъ бросилъ такой взглядъ, но чувство взяло перевѣсъ и взглядъ этотъ, вѣроятно, говорилъ: «если кто-нибудь изъ васъ, баловни фортуны, вздумаетъ смѣяться надъ этой бѣдняжкой, то онъ заслуживаетъ, чтобы съ него содрали кожу». Дѣло принимало все худшій и худшій оборотъ, такъ что, наконецъ, мысленно я и совсѣмъ взялъ эту даму подъ свое покровительство. Забывъ проповѣдь, я наблюдалъ только о ней. Между тѣмъ волненіе все болѣе и болѣе овладѣвало ею; она схватила пробку отъ своего флакона съ нюхательною солью; пробка издала рѣзкій и громкій звукъ, но бѣдняжка въ своемъ смущеніи не замѣтила этого и продолжала вертѣть въ рукахъ пробку, не сознавая, повидимому, того, что дѣлаетъ. Но высшей степени смущеніе ея достигло, когда стали обходить съ блюдомъ: небогатые клали по нѣскольку пенни, господа и богачи — серебряныя монеты, — она же положила на полочку для молитвенника золотую монету въ 20 марокъ, упавшую со звономъ. «Она отдала все свое богатство, чтобы купить сочувствіе этой безжалостной толпы. Какое печальное зрѣлище!» подумалъ я про себя. Я просто не осмѣливался оглядываться; но когда служба уже кончалась, я подумалъ: «Пусть ихъ смѣются до поры до времени, но при выходѣ изъ церкви они увидятъ, какъ она сядетъ вмѣстѣ съ нами въ нашу пышную карету, которая и отвезетъ ее домой.

Но вотъ она встаетъ, и вмѣстѣ съ нею поднимается вся конгрегація и остается на ногахъ, пока она проходитъ по церкви. Это была императрица германская.

Дѣло въ томъ, что она и не думала находиться въ замѣшательствѣ, какъ мнѣ казалось. Мое воображеніе натолкнуло меня на ложный слѣдъ, а разъ это случилось, то весьма понятно, что во всемъ остальномъ я видѣлъ только то, что согласовалось съ первоначальнымъ предположеніемъ. Молодая дама, бывшая вмѣстѣ съ ея величествомъ, оказалась придворною дамою — я же все время принималъ ее за одну изъ пансіонерокъ заинтересовавшей меня особы.

Это было единственный разъ, когда подъ моимъ личнымъ покровительствомъ оказалась императрица, и, принимая во вниманіе мою неопытность, я даже удивляюсь, что такъ удовлетворительно справился съ этой задачей. Хорошо еще, что я раньше не зналъ, какое трудное обязательство я на себя принимаю, сколько бы доставило мнѣ это затрудненій!

Намъ сообщили, что императрица живетъ въ Баденъ-Баденѣ уже не мало времени и посѣщаетъ исключительно англійскую церковь.

Все остальное время въ это воскресенье я пролежалъ въ постели и предавался отдыху послѣ совершенной прогулки, Гарриса же послалъ присутствовать вмѣсто себя при вечернемъ богослуженіи; у меня за правило положено бывать по воскресеньямъ на двухъ службахъ и я ни подъ какимъ видомъ не дозволяю себѣ нарушать это правило.

Вечеромъ въ городскомъ саду собралась многочисленная публика, желавшая послушать, какъ будетъ исполнять оркестръ „Фремерсбергъ“. Пьеса эта возникла изъ старинной легенды здѣшней мѣстности, повѣствующей, что однажды въ средніе вѣка какой-то рыцарь заблудился въ окрестныхъ горахъ и скитался тамъ вмѣстѣ съ своими собаками въ страшную бурю, пока до слуха его не достигъ отдаленный благовѣстъ, сзывавшій монастырскую братію къ ночному служенію; онъ направился въ ту сторону, откуда неслись звуки и такимъ образомъ спасся. Черезъ всю пьесу безостановочно слышится прекрасная мелодія; мѣстами она раздается весьма громко, мѣстами затихаетъ до того, что едва можетъ быть различаема, но тѣмъ не менѣе не умолкаетъ ни на минуту; величественно звучитъ она среди ужаснаго свиста вѣтра, шума проливного дождя и оглушительныхъ ударовъ грома; нѣжно, чуть слышно льется она среди такихъ слабыхъ и отдаленныхъ звуковъ, какъ звонъ монастырскаго колокола, мелодическіе перекаты отдаленнаго охотничьяго рога, тревожнаго лая собакъ и торжественнаго пѣнія монаховъ; вотъ она крѣпнетъ снова и все растетъ и растетъ подъ праздничный звонъ колоколовъ и сливается съ мотивами мѣстныхъ пѣсенъ и танцевъ поселянъ, собравшихся въ монастырскомъ залѣ и привѣтствующихъ охотника, счастливо избѣгнувшаго опасности и утоляющаго свой голодъ за монастырской трапезой. Инструменты воспроизводятъ всѣ эти звуки съ удивительною точностью. Не разъ, когда музыкальная буря начинала свирѣпствовать съ особенною яростью, а потоки дождя, казалось, грозили затопить землю, публика хваталась за свои зонтики; я съ трудомъ удерживался отъ невольнаго стремленія ухватиться за шляпу всякій разъ, когда вой и свистъ вѣтра доходили до fortissimo; когда же раздавались внезапные и восхитительно естественные удары грома, то не было никакой возможности удержаться отъ содроганія.

Я полагаю, что „Фремерсбергъ“ — пьеса весьма въ музыкальномъ отношеніи посредственная, я даже увѣренъ въ этомъ, иначе бы она не приводила бы меня въ такой восторгъ, не трогала бы, не возбуждала бы, не плѣняла меня до такой степени, что я чуть съ ума не сходилъ отъ восторга. Съ самаго дня моего рожденія не приходилось еще мнѣ испытывать подобнаго наслажденія. Торжественное и величественное пѣніе монаховъ изображалось не оркестромъ, но настоящимъ пѣніемъ; оно то затихало, то вновь разгоралось, смѣшиваясь со звономъ колокола, съ неумолкаемой очаровательной мелодіей и прочими звуками въ одно стройное цѣлое. Нѣтъ, такая божественно-прекрасная музыка не можетъ не быть посредственной музыкой. Многочисленная публика, собравшаяся слушать „Фремерсбергъ“, только подтверждаетъ мое мнѣніе, такъ какъ для пониманія хорошей музыки только очень немногіе имѣютъ достаточное развитіе. Что касается, напримѣръ, меня, то классическая музыка не доставляетъ мнѣ ни малѣйшаго наслажденія поэтому я и не признаю оперу, которую, хотя и стараюсь полюбить, но безуспѣшно.

Я думаю, что есть два рода музыки: одинъ, который понятенъ всякому, даже устрицѣ, и другой, для пониманія котораго необходимо болѣе высокое дарованіе, развитое особымъ воспитаніемъ. Но если и посредственная музыка удовлетворяетъ большинство изъ насъ, зачѣмъ требовать тогда другой? Мы требуемъ этой другой музыки только потому, что она цѣнится весьма немногими знатоками, обладающими болѣе развитымъ, нежели у насъ, чутьемъ. Не находя въ ней никакого удовольствія, мы дѣлаемъ видъ, что наслаждаемся ею, чтобы только при помощи этой лжи попасть въ разрядъ знатоковъ, дѣйствительно понимающихъ музыку. Я знаю не мало этого сорта людей и думаю, что и самъ буду изъ числа ихъ, когда вернусь домой и буду хвастаться своимъ европейскимъ образованіемъ.