Хэммонд Иннес - Затерянные во льдах. Роковая экспедиция

Внезапно меня захлестнуло волнение. Что, если у Фарнелла были и другие особые приметы? Мне в голову не приходило ничего, но наверняка на его теле имелись и другие признаки, по которым его можно было бы узнать.

— Джилл, — окликнул я девушку, резко развернувшись в ее сторону. — Возможно, у Джорджа Фарнелла имелись и другие отличительные черты, по которым мы могли бы его узнать, не считая лица и мизинца на левой руке?

Что-то в моем голосе заставило ее встрепенуться. Она перестала плакать и обернулась ко мне.

— Зачем вам это нужно? — спросила она.

— Я хочу знать, на самом ли деле вот это тело Джорджа Фарнелла.

Я произнес это очень медленно, и едва я договорил, как она выпрямилась и направилась к гробу.

Я поспешно прикрыл тело саваном.

— Нет, — мягко остановил я ее. — Это не слишком привлекательное зрелище. Просто скажите мне, вот и все. Любой признак, по которому я смог бы его опознать.

— Да, — кивнула она. Теперь ее голос звучал отчетливо и звонко. — У него остались отметины на подошвах. Однажды здесь, в Норвегии, он угодил в руки к нацистам. Нацисты отбили ему обе подошвы. Но он так и не заговорил, и его отпустили.

Я перевел взгляд на гроб. Обе стопы были невредимы. Одна лодыжка была сломана, и стопа смотрела в обратную сторону, вот и все. Я с трудом приподнял из гроба застывшую правую ногу и посветил фонарем на подошву. На ней не было никаких следов. Ничего я не увидел и на второй. Я поднял голову и посмотрел на Джилл. Ее глаза блестели от волнения.

— Вы в этом уверены? — спросил я.

— Да, да, конечно, я уверена. Это были отметины, похожие на белые шрамы. Вы их обнаружили?

— Нет, — ответил я.

— И под правой подмышкой у него остался шрам от пули.

Я поднял правую руку трупа. Никаких следов от пули там, разумеется, не было.

Я выпрямился и подошел к ней.

— Джилл, — обратился я к девушке, — вы абсолютно уверены насчет этих особых примет?

— Да, — ответила она и схватила меня за руку. — Так значит, это не Джордж? Правда? Если этих примет нет, это не может быть Джордж.

— Да, — кивнул я. — Это не Джордж Фарнелл. Это тело какого-то другого человека.

— Но… но как оно сюда попало? — заикаясь, поинтересовался Кертис.

Я посмотрел на него. Совсем недавно жизнь представлялась ему совершенно незамысловатым занятием.

— Этого человека убили, — произнес я.

— Но на теле нашли документы Фарнелла.

— Вот именно, — подтвердил я и посмотрел на Джилл. Наши глаза встретились, и я увидел, что она все поняла. Я обернулся к Кертису. — Тело изуродовали таким образом, чтобы в случае обнаружения необходимых документов его опознали как Фарнелла.

— Но почему? — продолжал недоумевать он.

— Да какая разница почему? — оборвала его Джилл. — Он жив. И это главное. Все остальное не имеет значения.

Я посмотрел на нее, и меня охватила невыразимая жалость. Все остальное не имело для нее значения. Возможно, пока это действительно было так. Но позже…

— Как вы думаете, где он может скрываться? — спросила она.

— Это мы должны выяснить у Санде, — ответил я.

— Санде? — На мгновение на ее лице отразилась растерянность, но тут же ее глаза изумленно распахнулись. — Вы хотите сказать, что человек, выпрыгнувший за борт китобоя…

— Да, — кивнул я. — Это был Фарнелл. А это Шрейдер, — добавил я, показав на тело в гробу.

— Значит, Фарнелл…

Кертис осекся.

— Похоже на то, — согласился с ним я. — А теперь давайте вернем тело на место и пойдем побеседуем с Санде.

Джилл, похоже, была абсолютно потрясена тем фактом, что в гробу лежало тело Шрейдера, а Фарнелл оказался жив. Все то время, пока мы опускали гроб в могилу и засыпали яму землей, она стояла совершенно неподвижно и с ее лица не сходило ошеломленное выражение. Мерзлые комья земли с глухим стуком барабанили по тонкой сосновой крышке. Мы заново обложили холмик кусками дерна, вернули на место маленький деревянный крест с именем Бернта Ольсена и спустились к лодке. За все время, пока мы гребли обратно на яхту, никто не проронил ни слова. Время от времени я бросал взгляд на Джилл, которая сидела на банке напротив меня. Ее напряженные черты по-прежнему были лишены всяческого выражения. Мне очень хотелось знать, о чем она думает. В том, что наше открытие ее потрясло, не было ничего удивительного. Но было в ее глазах и сосредоточенном лице что-то странное. Она должна была волноваться и ликовать. Но она не испытывала подобных чувств. Изумление, не сходившее с ее лица, задевало какие-то струнки в глубине моей души. Мне больно было видеть ее такой.

Думаю, это было первым намеком на то, что я в нее влюбился. В тот момент я этого так и не осознал. Это понимание пришло позже. Но я был обеспокоен и опечален. Мысль о том, что он жив, должна была сделать ее счастливой. Вместо этого она была напряжена и взвинчена. И уж точно не было на ее лице счастья. Я вспомнил нашу первую встречу с ней в пабе на берегу Темзы. Она так сильно хотела попасть в Норвегию и увидеть его могилу. А теперь… Я не знал, что и думать. Шрейдер был убит. Его убил Фарнелл. Возможно, именно это причиняло ей такую боль? Или понимание того, что он пойдет на все — будет лгать и мошенничать, станет дезертиром и даже убийцей — ради достижения цели, которой посвятил свою жизнь? Вдруг я понял, как мало она, должно быть, для него значила. Возможно, она представляла собой лишь приятную отдушину в упорной борьбе мужчины с обстоятельствами, встававшими на его пути. Я также вспомнил наш разговор, когда мы поднимались по Согнефьорду. О чем она тогда меня спросила?

«Ради чего мужчина может отречься от любви? Это должно быть что-то недоступное пониманию женщины» .

Я снова взглянул на нее. Она смотрела вперед, туда, где виднелся рангоут «Дивайнера», подрагивавший на черном фоне сосен, которыми густо поросло подножие массивной горы. На ее окаменевшем лице застыла отчужденность. Это уже не было лицо девушки. Это было лицо женщины, уставшей и отчаявшейся. И тут я понял, что, возможно, мертвый Фарнелл был для нее гораздо привлекательнее Фарнелла живого.

Джилл была не единственной, на кого наше неожиданное открытие, из которого следовало, что Фарнелл жив, подействовало самым странным образом. Дахлер сидел на корме, сжимая здоровой рукой край борта так сильно, что у него даже костяшки побелели. Он был взволнован. Об этом красноречиво говорили его глаза, странным образом блестевшие в ярком лунном свете. Все его тело было напряжено, и даже черты лица как будто заострились. Он сидел в лодке, как будто верхом на коне. Морщины в уголках его рта глубоко врезались в кожу лица, а приоткрытые губы, за которыми виднелись зубы, походили на оскал. Его лицо показалось мне жестоким — жестоким и взволнованным.