Владимир Гусев - Искатель, 2013 № 11

Я взял колокольчик, позвонил. Петр Сергеевич будто за дверью стоял.

Да, разумеется, как же без визажиста. Мастер просто замечательный, лауреат парижских конкурсов. Меня записать?

Нет, ответил я, не сейчас. Просто для сведения. Сейчас мне бы перекусить. В покое изволите? А то можно в клуб сходить, в буфет. В Замке это приветствуется, общение в клубе. Если, конечно, желание имеется.

Желание у меня имелось, и потому я последовал совету Петра Сергеевича. Ведь не зря же он мне его подал, совет.

Буфет оказался симпатичным, из нашей, армейской, постановки «Без вины виноватых». Исконное место артиста.

Граммов пятьдесят сыру и стакан апельсинового сока. Свежевыжатого? Если не затруднит. О затруднении и речи быть не может. А сыру какого изволите? Любого твердого. Можно Курташис? Можно и Курташис. А хлеба? А хлеба черного, тоже пятьдесят граммов.

Я уселся у окна. Стол большой и массивный, из тех, что не на века — на эпохи. Воспитанный на костюмированных фильмах вкус требовал массивных табуретов, скамей, но нет — здесь были обыкновенные стулья. Ну, не совсем обыкновенные, обыкновенных давненько никто не видел, а те, ресторанные, времен позднего Сталина и раннего Хрущева — судил я тоже на глазок, конечно. Ведь историю познаем не в музеях («дюжина стульев из дворца»), а с экранов телевизоров, теперь уже плазменных панелей.

В ожидании сока я оглядывался. Наблюдал. Буфет был наполнен мною одним — не считая буфетчика и официанта. Первый стоял за стойкой и выжимал особой машинкой апельсин, второй, принявший мой заказ, стоял рядом и царственно ждал. Сок, впрочем, приготовили быстро, сыр тоже — его нарезали тончайшими ломтиками, причем не машинкою, а вручную, ножом. Ну, и хлеб, как без хлеба.

За окном пейзаж был изысканный: стены замка закрывали близлежащие виды, но виды дальние, но горы, поросшие елями, с туманом, выползавшим меж дерев, но небо — все казалось инопланетным. Прилетели, огородились периметром, а за ним — целый мир. Страна туманов.

Официант — или половой? — принес сок. В бокале.

Я пригубил. Представил, что я на пляже кораллового острова где-нибудь в тропиках. Спокойный океан тихо плещет невдалеке, солнце прямо на глазах лезет в зенит, ветер шумит в листьях кокосовых пальм, и только жарковато на пляже в костюмчике-то…

— Вы позволите?

У стола высился Андрей Иванович Соколов, нобелевский отказник.

— Здесь так много свободного места, что поневоле хочется компании. Или вы считаете иначе? — спросил он меня.

Я просто показал — присаживайтесь, мол, чего разговоры разговаривать.

Но Соколову, похоже, как раз хотелось разговора.

Он сел и отпил из высокого стакана, который уже успел получить у буфетчика.

— Девонская вода, рекомендую.

— И чем же она хороша, девонская вода?

— Ничего не знает о людях. И потому относится к ним нейтрально.

— В смысле…

— Как минимум — не вредит. Поверьте, все эти утверждения о памяти воды, о воде живой и воде мертвой не на пустом месте возникли. — Он отпил из стакана глотком весьма умеренным, если не сказать маленьким. Толи удовольствие продлевал, то ли сомневался, точно ли вода нейтральна к нему. — Недаром китайцы, большие знатоки природы, так требовательны к воде для заварки чая.

— А сок…

— Сок — другое дело. Сок — кровь врага. Вы сорвали плод, искрошили его и пьете в свое удовольствие. Чего ж вы от него ждете?

— Утоления жажды. Ну, и витаминов, углеводов, микроэлементов…

— Жажду следует утолять водой — нейтральной водой. А углеводы с витаминами полезнее получать из тех фруктов, которые упали с дерева сами и тем добровольно отдались на волю миру. Вот вы улыбаетесь (я вовсе не улыбался), а британские ученые провели эксперимент. Ученикам одной группы давали сок яблок, сорванных с дерева, а другой — падалиц. У второй группы успехи в успеваемости оказались достоверно выше, а агрессивность межличностных отношений — ниже.

Я не нашел, что ответить. Впрочем, и не искал.

— Все вокруг связано между собой, и зачастую связями самыми разными, — погодя немного, продолжил Соколов. — Мертвая природа воздействует на живую, живая на мертвую, они переходят друг в друга, и никого это не удивляет. А вот некоторые последствия подобных переходов удивляют настолько, что их объявляют небылицами, сказками или заведомым шарлатанством.

— Вы о каких переходах? — спросил я для поддержания разговора.

— О каждодневных. Семечко, отбирая энергию и вещество от неживой природы, становится могучим дубом или былинкой, неважно. Важно, что и дуб, и былинка живые. Извержение, напротив, способно виноградные сады на склоне вулкана сделать несомненно мертвыми. Общеизвестный факт, банальность. Но стоит коснуться человека…

— Какого человека?

— Любого, да вот хоть вас или меня. Могу ли я стать мертвым?

Это да, это сколько угодно. А могу ли, умерев, ожить? Как дуб, восстановиться из побега?

— Ну, я не уверен, что дубы восстанавливаются из побегов…

— Неважно, ива, сосна, да вот хоть картофельный клубень. Весной разрезали на кусочки, но чтобы в каждом кусочке глазок был, закопали, а осенью из каждого кусочка — полноценный куст. И это картофель! А чего можно ждать у человека? Человек не картофель. У человека мозги есть. А зачем человеку мозги? Чтобы воздействовать на природу, согласны? А раз согласны (я молчал), то должны признать и то, что формы этого взаимодействия должны быть чрезвычайно многообразны, разве это не очевидно?

— Очевидно, что к нам подступает туман, — сказал я, чтобы прервать неловкую паузу. Да уж, великие ученые порой современникам кажутся жителями иного мира.

— Именно туман, — обрадовался вдруг Соколов. — Погода исстари была пробным камнем для человеческого разума. Шаманы насылали вьюги, ведьмы — дожди, боги разили молниями, а тут всего лишь туман. Рассеять туман, обратить вспять — задача для ученика третьего класса. — И он опять отпил из стакана. — Ох, что это я все о своем да о своем. Повелевать стихиями берусь, а вести разговор так и не научился. Вы ведь тут специалист по спортивной части?

— По спортивной.

— Чем, по-вашему, отличается спортсмен от обыкновенного человека? Силой, выносливостью, меткостью?

Желанием победить, — честно ответил я.

— Вот! — Соколов еще больше обрадовался. — На первом месте — воля! Она превращает рохлю в атлета, строит мускулатуру, крепит нервы, развивает выносливость. Не мускулы поднимают штангу — разум.

— Я не штангист, но думаю, без мускулов дело тоже не обходится.

— Разумеется, но волевой посыл — первичен. Мозг как орган для производства разума, разум как источник воли — вот роль, — он поперхнулся и, откашлявшись, махнул свободной рукой. — Несет меня, как Остапа в Васюках. Вот тоже, кстати, любопытный тип — Остап Бендер. Пройдоха? Несомненно. Жулик? Не без этого, что бы Остап ни говорил об отношении к Уголовному кодексу. Но главное в Остапе — невероятная воля. Ему, видите ли, было скучно строить социализм! Как же! Именно строить социализм ему и было безумно интересно. Авторы нарочито оглупили Остапа в последних главах. Уж если он без гроша в кармане умел устраиваться, то с миллионом… Есть версия, что в Остапе Ильф и Петров изобразили — в соответствующем преломлении и, пожалуй, бессознательно — вождя революции. Смесь Радека, Бухарина и Сталина. Но бессознательно же и убоялись, и потому у Остапа после обретения миллиона вдруг появляется мышление гимназиста первого класса. Вы знаете, что в ранней версии романа Остап миллион передает-таки государству, а сам женится на Зосе?